Завоевания в области художественного языка. Язык и его поэтическая функция Язык разговорный литературный и поэтический

ПОЭТИЧЕСКИЙ ЯЗЫК , художественная речь,- язык поэтических (стихотворных) и прозаических литературных произведений, система средств художественного мышления и эстетического освоения действительности.
В отличие от обычного (практического) языка, у которого основной является коммуникативная функция, в поэтическом языке доминирует эстетическая (поэтическая) функция, реализация к оторой сосредоточивает большее внимание на самих языковых представлениях (фонических, ритмических, структурных, образно-семантических и др.), так что они становятся самоценными средствами выражения. Общая образность и художественная неповторимость лит. произведения воспринимаются через призму поэтического языка.

Особенность поэтического языка состоит в том, что в нем могут наделяться смыслом любые языковые структуры (фонетические, словообразовательные, грамматические, ритмические), становящиеся тем самым своего рода материалом для построения новых эстетически значимых языковых объектов. Поэтому, в отличие от естественного языка, поэтический язык представляет собой «вторичную моделирующую систему» (в понимании Ю.М.Лотмана), в которой знак сам моделирует свое содержание. Поэтический язык как бы выставляет напоказ свою форму, предлагая адресату поэтического сообщения осознать либо интуитивно ощутить причины и следствия выбора именно такого (порой необычного или хотя бы неожиданного), а не какого-либо иного способа выражения; более того, и внешняя обыденность поэтического языка, которая иногда имеет место, сама воспринимается на фоне ожиданий необычности формы как особый эстетический прием.

Поэтический язык в отличие от практического языка как средства обычной коммуникации имеет значение и «сам по себе»: он характеризуется звуковой организацией, образностью (тропы, фигуры), композиционной конструктивностью. Его важной отличительной особенностью является большое количество выразительных средств. Другой важной чертой этого стиля является то, что в нем могут использоваться любые средства языка, если это нужно для создания художественного образа, для достижения той художественной цели, которую ставит перед собой автор.

Главное для художественной речи это понятие «выразительность», то есть способность художественного произведения оказывать на читателя эмоциональное, эстетическое воздействие, создавать яркие образы людей, поэтические картины природы и тому подобное.

Выразительность речи может достигаться разными способами и средствами: фонетическими, морфологическими, словообразовательными, лексическими, синтаксическими. Чтобы сделать изображение персонажа, характера, явления, предмета более выразительным, показать авторское отношение к изображаемому, вызвать у читателя эмоциональный отклик, сформировать у него определенную оценку того, что изображено, автор использует специальные средства, которые обобщенно можно назвать стилистическими приемами .

От Жени:

Это несложно, здесь просто нужно рассуждать и выделить отличия от простого, естественного языка
естественный язык выполняет другие функции: в первую очередь, коммуникативную
а литературный – эстетическую

ну и сказать, что поэтический язык - это как бы инструменты, кирпичики, из которых строится худ. образ: средства худож. выразительности, значимые элементы композиции, ритмомелодическая организация речи, поэтические фигуры, поэтический синтаксис, поэтическая лексика

просто их перечислить
наверное, этого будет достаточно
а если спросит, то тогда уже подробнее
типа средства худ. выразительности - это тропы, фигуры - это инверсии, антитезы и пр
ну и так далее

Единый национальный язык возникает в результате длительной интеграций не только сословных, но и территориальных диалектов, в процессе, если можно так выразиться, прямо противоположном Вавилонскому столпотворению. Замкнутое, натуральное хозяйство обособляет людей, консервирует их местные словечки, языковые клише... Стоит ли удивляться, что жители одной и той же страны с трудом понимают своих соотечественников-соседей. Пожалуй, самый яркий пример такого рода представляла Германия XVIII века, на территории которой было приблизительно столько же разных княжеств (каждое со своим диалектом!), сколько насчитывается дней в году. Диалектное расслоение как следствие былой феодальной раздробленности даже в современном немецком языке общеизвестно. Образование единого централизованного государства способствует и образованию единого национального языка.

Любой национальный язык - системное единство трех его основных слагаемых, которые частично совпадают, приблизительно как олимпийские кольца: язык разговорный, язык литературный и язык поэтический.

Язык разговорный существует на диалектной основе и служит для бытового, интимного, непроизвольного общения. Основная и единственная его функция — коммуникативная. Это язык принципиально не обработанный, импровизационный, допускающий вольности и шероховатости. Разговорный язык свободен в употреблении ненормативной лексики: индивидуальных неологизмов, диалектизмов, провинциализмов, профессионализмов, жаргонизмов, просторечий и даже в определенных ситуациях вульгаризмов, пользуется рискованными словосочетаниями и раскованными синтаксическими конструкциями, не отличается выдержанным стилистическим полем, откровенно эклектичен.

Литературный язык не нужно смешивать с языком художественной литературы. Он получил свое название благодаря тому, что письменная литература сыграла основную роль в его образовании, становлении и развитии. Литературный язык есть язык нормированный, правильный, принятый в официальном обращении. Это язык прессы, радио, телевидения, публичных выступлений. Он не допускает аномальных отклонений ни в стилистике, ни в синтаксисе, ни в лексике. Литературный язык возникает на определенном этапе исторического развития представляющего его народа, как правило, в эпоху ликвидации феодальной раздробленности, национальной консолидации и политического объединения на основе лидерства наиболее продвинутой в политическом, экономическом и культурном отношении части страны. Например, русский литературный язык базировался на московском диалекте. Унификация языковых норм на первых порах достигается благодаря торговле, а также деятельности странствующих певцов и актеров. Позднее, с появлением больших городов и учреждением столиц, сказывается влияние университетов, театров, семинарий и школ и, конечно, общенациональной художественной литературы и публицистики. Окончательную отделку образцового литературного языка берут на себя средства массовой информации, хотя они же нередко действуют и в деструктивном плане. Нормирование литературного языка осуществляется обычно в письменной форме. Поэтому письмо справедливо называют второй формой существования литературного языка.

Поэтический язык — язык собственно художественной литературы. Будучи основой национального литературного языка, он имеет свои специфические особенности. Наряду с коммуникативной функцией, которая, как мы могли убедиться, простирается далеко за пределы одного поколения, поэтический язык в еще большей степени наделен функцией эстетической. Усредненному клишированному языку в его разговорной и литературной форме он решительно противостоит как неповторимое выражение индивидуального личностного начала.

В лингвистической и литературоведческой стилистике (лингвопоэтике) существует понятие так называемого "индивидуально-стилевого контекста " — репрезентативного отрезка текста, по которому можно установить его авторскую принадлежность. Так, вполне реально и осязаемо существуют «индивидуально-стилевые контексты»: «Слово о полку Игореве», «Даниил Заточник», "Протопоп Аввакум", "Пушкин", "Лермонтов", "Тургенев", «Достоевский», "Толстой", «Лесков», «Бунин», «Набоков», «Солженицын» и так до бесконечности. Иногда двух-трех фраз достаточно, чтобы реконструировать индивидуальные приметы почерка того или иного мастера.

Возьмем, для примера, индивидуально-стилевой контекст «Андрей Платонов» в виде отрывка из рассказа писателя «Третий сын»: «Если бы мать могла, она бы жила всегда, чтобы ее сыновья не тратили своего сердца, оплакивая ее. Но мать не вытерпела жить долго». Конечно, так мог написать только автор «Чевенгура» и «Котлована». Неожиданное и сильное слово "не вытерпела" по отношению к способности жить, мучительная экспрессия самого содержания, самого терпения жить… Центральное слово всей фразы прогибается под чрезмерной смысловой нагрузкой и ведет себя столь же активно, как в поэзии. Не забудем при этом, что начинал замечательный прозаик именно с поэтического поприща, издав в воронежском Пролеткульте свой первый стихотворный сборник.

Незавершенный роман Льва Толстого "Декабристы" начинается синтаксическим периодом в 698 слов! Это не только бросающееся в глаза коренное свойство художественного мышления писателя, его стилистики, но и характерная особенность его, толстовского, видения мира, которую он властно навязывает читателю: мы обозреваем его вместе с Толстым длинным пристальным взглядом, анализирующим и оценивающим одновременно.

Итак, каждый писатель вольно или невольно вырабатывает свой неповторимый вариант поэтического языка, релевантные свойства которого представляет индивидуально-стилевой контекст его творчества, который внутри себя, однако, также не однороден. Язык даже одного и того же автора меняется подобно почерку на разных этапах его творческого пути, в зависимости от объекта приложения его творческой энергии, родовой, жанрово-видовой, структурной специфики его произведений и т.д.

Между частными и общими контекстами поэтического языка существует сложная взаимосвязь, без учета которой невозможно адекватным образом оценить не только специфику идиостиля того или иного писателя, но даже значение того или иного слова в конкретном его произведении. Зависимость семантики слова от его погруженности в тот или иной художественный контекст особенно велика в лирике. Решающее эстетическое воздействие контекста, интенсивность смысловых взаимодействий неотъемлемо свойственны любому виду словесного искусства, не говоря уже о лирической поэзии, где взаимодействия особенно динамичны...

Поэзия — особый способ художественного познания вещей в их неповторимых аспектах, обобщенных и одновременно единичных, тем самым недоступных познанию научно-логическому. Эта неповторимость, единичность концепции для лирической поэзии нового времени еще более обязательны, чем подчеркнутая индивидуальность автора или героя. Вот почему поэтическое слово — всегда слово, преображенное контекстом (формы этого преображения многообразны), качественно отличающееся от своего прозаического двойника»

Внешним образом поэтический язык оперирует теми же единицами речи, что и разговорный, и литературный язык. Поэтому он нисколько не защищен от профанации, от заведомо неадекватной поэтическому замыслу интерпретации.

Поэтический язык, в отличие от родственных ему разговорного и литературного языков, Ю.М. Лотман определил как искусственный язык или, в его структуральной терминологии, как «вторичную моделирующую систему», обладающую несравненно большей сложностью и информационной плотностью сравнительно с естественными языками. Такая постановка вопроса предостерегает от упрощенного взгляда на поэтический текст, актуализирует условный, игровой характер функционирующих в его системе речевых элементов, обнажает их целенаправленный образный смысл.

Как уже отмечалось выше, язык в широком смысле есть образная форма отражения действительности, которая не существует вне собственно словесно-речевой формы воплощения всей системы образов, составляющих художественный космос. Конечно, образные средства в известной мере используются и в разговорном просторечии, и в общелитературном нормированном языке, но, разумеется, не в той последовательности и сгущенности, которые свойственны собственно речи художественной. Поэтический язык активно эксплуатирует, а иной раз и сознательно имитирует, преследуя определенные художественные цели, характерные формы разговорного и литературного языка.

Язык художественных произведений — предмет изучения как лингвистики, так и литературоведения. Однако обе дружественные филологические дисциплины рассматривают его под специфическим углом зрения. Если языковеда интересуют в основном общие закономерности функционирования национального языка под пером выдающихся мастеров, их упорядочивающее, нормирующее значение в становлении языка литературного (не случайно тексты диктантов, упражнения и примеры в школьных и вузовских грамматиках подбираются из произведений отечественной классики!), то литературовед сосредоточивает свое внимание главным образом на конкретном использовании языка для художественного изображения действительности, человека и общества в определенных литературных произведениях, идиостилях тех или иных писателей, школ, течений и направлений.

Впрочем интересы лингвистов и литературоведов естественно, "мирным путем" перекрещиваются, если они обращаются к смежной области применения своих знаний — лингвопоэтике.

ПОЭТИЧЕСКИЙ ЯЗЫК ЛИРИКИ А. А. ФЕТА

Как беден наш язык! - Хочу и не могу.- Не передать того ни другу, ни врагу, Что буйствует в груди прозрачною волною. А. А. Фет Поэзия Афанасия Афанасьевича Фета свежа и благоуханна сегодня, как и во время ее создания. Поэт умел подметить такие тонкие переходы в состоянии природы, что диву даешься зоркости и умению автора. Причем природа в лирике Фета существует не сама по себе, она отражает внутреннее состояние автора или его лирического героя. Порой они так близки, что тРУдно понять, где чей голос. Очень часто стихи звучат диссонансом, но это окружающий мир вторгается в поэзию. Только встречу улыбку твою Или взгляд уловлю твой отрадный,- "в тебе песнь любви я пою, А твоей красоте ненаглядной. Кажется, что поэт всемогущ, ему доступны любые «верши- 1)1 и глубины». Это возможность гения говорить на привычном о У языке. Сама природа, гармония и красота поют его душою. Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали Лучи у наших ног в гостиной без огней. Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали, Как и сердца у нас за песнию твоей. Начиная от конкретной и реальной картины, поэт перех дит к лирическому символу. Обращаясь к читателям - «я>> приближает свое творение миллионам любителей поэзии, заста ляя их воспринимать ту красоту и прелесть естественной ^ки ни, которая так ярко открылась автору. Стихи Фета естествен ны, как и вся окружающая природа. Прозвучало над ясной рекою, Прозвенело в померкшем лугу, Прокатилось над рощей немою, Засветилось на том берегу. Поэзия вечна, потому что заставляет вздрогнуть наши сердца и души, будит лучшие чувства человека, зовет его к возвышенным целям. Только там и существует гармония и красота, где пропадают фальшь и надуманность. Стихи А. А. Фета показывают прекрасный и чистый мир природы, ее безыскусную красоту и свежесть. И не так важно, как они переданы, лишь бы это было правдой, шло из глубины души. Автор учит нас открывать свои сердца навстречу природе, впускать ее в свою душу, обогащаться духовно, возвращая эту красоту окружающим. Умея оценить все многообразие мира, становишься богаче и чище - не это ли главная ценность общения с поэзией большого мастера. Как дышит грудь свежо и емко - Слова не выразят ничьи! Как по оврагам в полдень громко На пену прядают ручьи! В эфире песнь дрожит и тает, На глыбе зеленеет рожь - И голос нежный напевает: «Еще весну переживешь!» Поэт показывает тесную взаимосвязь человека и природы» это тот родник, из которого можно черпать силы бесконечно, если относиться к нему бережно и душевно. Но природа и уДии вительно ранима, ее легко разрушить, нанести невосполнимь урон. Остро понимаешь это, читая прекрасные стихи ФеТ Его поэтический мир удивительно многообразен и хрупок, и тонкий лирик, заставляет понять всю глубину происходят перемен. - рукавом мне тропинку завесила. Ветер. В лесу одному тПимно, и жутко, и грустно, и весело, - Я ничего не пойму. Петер, кругом все гудет и колышется, Листья кружатся у ног. иц там вдали неожиданно слышится Тонко взывающий рог. Природа в стихотворениях Афанасия Афанасьевича не пустынна, она наполнена присутствием человека, его привычным миром звуков, запахов, форм. Ее можно реально ощутить, она «откликается» на любое прикосновение: словом, рукой, мыслью... Это большая радость - общение с творчеством А. А. Фета.

Поэтический язык, или язык художественной литературы, -это один из важнейших языков духовной культуры, наряду с языком религии (культа) и языком науки. В системе человеческой культуры поэтиче­ский язык как язык словесного искусства, в первую очередь, противо­стоит стандартному литературному языку как языку официального быта. Функциональное и собственно лингвистическое различие между этими языками уходит своими корнями в различие между сферами культуры: бытом, с одной стороны, и материальной и духовной культу­рой, с другой. Специализированные отрасли материальной и духовной культуры делают установку на эволюцию, изменение, открытие нового; быт же направлен в основном на генезис, т. е. на воспроизведение, умножение, тиражирование ранее достигнутого в других областях. Пользуясь романтическим образом Хлебникова, противоречия, возни­кающие между культурной эволюцией и генезисом, можно назвать конфликтом «изобретателей» и «приобретателей»: экономика «приоб­ретает» достижения материальной культуры, идеология - достижения культуры духовной; политика пытается примирить и увязать экономи­ку и идеологию. Официальная коммуникация между духовной культурой, материальной культурой и бытом осуществляется исключительно средствами литературного языка 1 .

Поэтический язык (как и вообще языки духовной культуры) от­крыт: он ориентирован на изменение, на поиск новых выразительных возможностей, а в иных случаях - на оригинальность. В духовной культуре язык - объект постоянной рефлексии: согласно Л.П. Якубин-скому, именно в этих «формах речи (<...> особенно в поэзии)» языко­творчество становится сознательным и активным; в то же время «язы­ковые изменения в массе» случаются совершенно «независимо от како­го-нибудь умышленного творчества» 2 . В отличие от языка художест­венной литературы, литературный язык есть главным образом область языкового потребления (употребления). Он пассивен, установлен на ге­незис, т. е. на воспроизведение уже бывшего, на общепонятный (облег­ченный) пересказ, повторение, популяризацию - и потому усреднен, освобожден от «крайностей», свойственных языкам духовной куль­туры. Основной фактор их эволюции - изобретение, тогда как основной фактор эволюции литературного языка - отбор. Стандарт­ный язык официального быта в большой мере консервативен, закрыт: он строго блюдет свою невыразительную чистоту.

Языки духовной культуры и литературный язык до некоторой степени делят между собой две важнейшие функции человеческой речи: выражение смысла (эксплицирование) и его передачу (коммуника­цию). Литературный язык более диалогичен: для него важнее момент всеобщности, вседоступности, всепонятности; цель широкого распро­странения содержания ставится здесь во главу угла. Напротив, языки духовной культуры более монологичны: они служат прежде всего для «выявления» содержания, всё равно, эмоционального или ментально­го, но воплощенного полно и максимально адекватным способом. Их существо - в гибкости выразительных средств, пусть порой за счет их общедоступности: ни жрец, ни поэт, ни ученый никогда не пожертву­ют точностью и адекватностью выражения во имя легкости восприятия (но, разумеется, это вовсе не означает, будто языки духовной культуры не имеют или не учитывают адресата). Эстетическая «установка на вы­ражение» была осмыслена И.Г. Гаманом, И.Г. Гердером, В. фон Гум­больдтом, немецкими романтиками 3 . Эта традиция дала основание лингвистической поэтике, в первую очередь в Германии (немецкие по-» следователи Б. Кроче: К. Фосслер, Л. Шпитцер и др.) и в России (А. А. Потебня, а в XX в. - теоретики Московского лингвистического кружка и Опояза). Л. Шпитцер справедливо писал: <«...> язык прежде всего - коммуникация, искусство - выражение <...> лишь при той степени утонченности, какой теперь достигли соответствующие дисци­плины, язык стал рассматриваться как выражение, искусство - как коммуникация»; результатом явилась «грамматикализация искусство­знания» 1 . Позднее экспрессивность, понятая как особая («эмотивная») функция языка, была отделена от его собственно «поэтической фун­кции» 2 , проявляющейся в «рефлективности» слова, в его «обращенно­сти на само себя» 3 , или, что то же самое, в «сосредоточении внимания на сообщении ради него самого» 4 .

«Установка на выражение» связана с характером авторства и не­посредственно отражается на круге потребителей текста. По словам К. Фосслера, «в искусстве (и в языках духовной культуры в це­лом.-М. Ш.) господствует право личности, в грамматике (т. е. в литературном языке. - М.Ш> - право коллектива» 5 . Языки ду­ховной культуры зачастую вполне понятны только более или менее узкой касте «профессионалов». Возможно, в несколько меньшей степе­ни это относится к языку искусства, но и он нередко оказывается усложненным, понятным для немногих («ftir Wenige», как писал Жу­ковский). Такой язык требует «медленного чтения», специального изучения, вдумчивой экзегезы. Напротив, язык официального быта, т. е. язык государства, прессы, школы и т. д. 6 , потенциально адресо­ван всем без исключения членам данного общества; он с самого на­чала стремится собрать максимум воспринимающих. Важнейшее каче­ство литературного языка - его универсальность, связанная с его претензией передать, популяризировать практически любое содер­жание (хотя бы и с некоторыми потерями). Языки духовной культуры такой способности лишены: так, смысл литургии невыразим на языке математической науки, и наоборот. Эта специализация объясняется повышенной семантичностью языковой формы, которая изначаль­но накладывает определенные ограничения на содержание: языки духовной культуры были выделены из языкового континуума с целью выражения особой, небытовой семантики, и именно к опре­деленного типа смыслам оказались лучше всего приспособленными соответствующие средства выражения.

Литературный язык уже в силу своей готовности передать любое сообщение оказывается безразличным, нейтральным по отношению к выражаемым смыслам. Его интересуют только нормативные грамма­тические значения - это наиболее семиотичная (конвенциональная) манифестация национального языка. Языки духовной культуры проти­востоят языку официального быта как семантически маркированные - семантически нейтральному. В языках материальной культуры усилен денотативный полюс знака и ослаблен сигнификативный: упор сде­лан на обозначаемое. Основная функция этих языков - номинация: многочисленные технические диалекты знают названия сотен тысяч предметов и их деталей, о существовании которых рядовой носитель литературного языка даже не подозревает. В языках духовной куль­туры, наоборот, усилен сигнификативный полюс знака и ослаблен де­нотативный: установка сделана на обозначающее (последнее особенно характерно для религиозной мифологии, ирреалистического искусства и математической науки). Принципиальное различие в структуре «ма­териального» и «духовного» знаков хорошо видно из сопоставле­ния технической номенклатуры и научной терминологии: первая - предметна, вторая - понятийна. Литературный язык занимает на этой координатной оси нейтральное положение, являясь своеобразной точ­кой отсчета: денотат и сигнификат в нем уравновешены и, по воз­можности, приведены в соответствие друг с другом.

В свою очередь, принципиальное различие между языками духов­ной культуры также лежит в области семантики. Если религиозно-мифо­логический символ в пределе тяготеет ко всезначности, а научный тер­мин - к однозначности, то художественный (поэтический) образ в об­щем случае двузначен, так сказать метафоричен, ибо всегда соединяет прямое и «поэтическое» значение. В силу этого язык художественной литературы обычно называют «языком образным» 1 . Поскольку всё словесное искусство так или иначе есть вымысел, постольку «действи­тельный смысл художественного слова никогда не замыкается в его буквальном смысле» 2 . Однако для выражения переносного, обобщен­ного значения, «более далекого» или «более широкого», художник слова свободно пользуется формами бытового языка. Их прямое, пер­вичное, общеязыковое значение становится «внутренней формой», т. е. связующим звеном между внешними формами языка и их поэтиче­ской семантикой: очень часто никакой специальной, ad hoc приду­манной материальной формы поэтический образ не имеет 1 .

Специализированные языки духовной культуры органически связа­ны с содержанием, несут его в себе, непосредственно его в себе за­ключают. Мы вправе говорить о единстве их содержания и формы, если не полном, то, во всяком случае, частичном: в них легко может быть семантизирован какой угодно элемент внешней языковой струк­туры 2 . Например, не говоря уже о лексике и фонетике, «в числе грам­матических категорий, используемых для соответствий по сходству или контрасту, в поэзии выступают все разряды изменяемых и неизменя­емых частей речи, числа, роды, падежи, времена, виды, наклонения, залоги, классы отвлеченных и конкретных слов, отрицания, финит­ные и неличные глагольные формы, определенные и неопределен­ные местоимения или члены и, наконец, различные синтаксические единицы и конструкции» 3 . В поэтическом языке наряду со служеб­ной, грамматической ролью все эти формы могут играть роль об­разного средства. Вспомним хотя бы восходящие еще к Аполлону Григорьеву и Потебне известные наблюдения Л.В. Щербы над се­мантикой рода и залога в стихотворении Гейне о сосне и пальме («Ein Fichtenbaum steht einsam...») и в его русских переводах: <«...> совершенно очевидно <...> что мужеский род (Fichtenbaum, а не Fich-te) не случаен и что в своем противоположении женскому роду Palme он создает образ мужской неудовлетворенной любви к далекой, а потому недоступной женщине» 4 .

В поэтическом языке образную значимость могут получить не только те формы, которых много, но и те, которых мало, не только те, которые есть, но и те, которых нет. Так, одна из самых ярких особенностей языка раннего Мандельштама заключается в тенденции к «безглагольности»: удельный вес личных форм глагола в общем объ­еме грамматических форм оказывается исключительно мал. Наибо­лее полно значимое отсутствие таких форм выразилось в стихотво­рениях, где глагольная парадигма представлена только причастиями и/или инфинитивами: «Звук осторожный и глухой/Плода, сорвав­шегося с древа,/Среди немолчного напева/Глубокой тишины лес­ной...» («Звук осторожный и глухой...»; ср. стихотворения «Нежнее не­жного...», «Что музыка нежных...», «Автопортрет» и др.). Во множест­ве «глагольных» произведений Мандельштама есть одна-две «безгла­гольных» строфы: «О, вещая моя печаль,/О, тихая моя свобода/И не­живого небосвода/Всегда смеющийся хрусталь» («Сусальным золотом горят...»); «Медлительнее снежный улей./Прозрачнее окна хрусталь,/ И бирюзовая вуаль/Небрежно брошена на стуле» («Медлительнее снежный улей...») и др. Особенно характерны случаи прямого аграм-матизма-употребление деепричастий в предложениях без глагольной предикации или независимо от нее: «Немного красного вина,/Немно-го солнечного мая, -/И, тоненький бисквит ламоя./Тончайших паль­цев белизна» («Невыразимая печаль...»); «И лодка, волнами шурша,/ Как листьями...» («Как тень внезапных облаков...»; здесь безглаголь-ность мотивирована апосиопезой, т. е. оборванностью высказывания, однако полный первопечатный текст аграмматизма не устраняет: «И лодка, волнами шурша,/Как листьями, - уже далёко,/И, принимая ве­тер рока,/Раскрыла парус свой душа» - при нормальном порядке слов было бы: «И лодка уже далеко, шурша волнами, как листьями»); «Ла­дья воздушная и мачта-недотрога,/Сл.ился линейкою преемникам Пе-тра,/Он учит: красота - не прихоть полубога,/А хищный глазомер простого столяра» («Адмиралтейство»; «линейкой служит» мачта, а «учит» - формально Петр, а по смыслу, скорее всего, - «фрегат или акрополь», упомянутый в предыдущей строфе).

По законам поэтической логики отсутствие финитных форм от­крывает путь к бесконечности - ad infinitum. Устраняя перфект, пре-зенс, футурум, а также конъюнктив, оптатив и императив, ранний Ман­дельштам за границы своего поэтического мира вьшодит идею време­ни, выдвигая на первый план оппозицию мгновения и вечности: «На стекла вечности уже легло/Мое дыхание, мое тепло <...> Пускай мгно­вения стекает муть, -/Узора милого не зачеркнуть» («Дано мне те­ло- что мне делать с ним...»). Поэт выстраивает два ассоциативных ряда: «вечность - камень - архитектура» («Пешеход») и «мгнове­ние - звук - музыка» («Отчего душа так певуча...»). Музыка почти иллюзорна: звук живет лишь мгновение; архитектура кажется реаль­ной: камень сулит бессмертие. Но противоположности сходятся: измен­чивая, подвижная музыка и неизменная, недвижная архитектура близ­ки своей «беспредметностью»: в обоих искусствах предельно редуциро­вано денотативное начало. Отсюда известный афоризм: «архитекту­ра - застывшая музыка», «музыка в камне». Это квинтэссенция темы мгновения, остановленного и превращенного в вечность: «Узор отто­ченный и мелкий./Застыла тоненькая сетка» («На бледно-голубой эма­ли...»); «Запечатлеется на нем узор» («Дано мне тело...») и др. Глубинная оксюморонность образов «застывшего движения» и «онемевшей музыки» пронизывает многие стихотворения раннего Мандельштама, включая его «Автопортрет»: <«...> Тайник движенья непочатый» (ср. Баратынского: <«...> Храня движенья вид»). Этот гимн «скрытым си­лам» - потенциальной, а не кинетической энергии - есть не что иное, как борьба со временем, хрупкая попытка преодоления смерти, mo­mentum sub specie aeternitatis: <«...> В сознании минутной силы,/В за­бвении печальной смерти» («На бледно-голубой эмали...»); «Неужели я настоящий,/И действительно смерть придет» («Отчего душа так певу­ча...»; ср. «Tristia», где вместе с нахлынувшими финитными формами глагола вторгается и становится центральной тема смерти) 1 .

В результате целенаправленного упорядочения и семантизации внешней формы в поэтическом языке (как и в других языках духовной культуры) появляется новый уровень: взятый с точки зрения формы, он должен быть определен как композиционный, а взятый с точки зрения содержания - как концептуальный. Законы его организации В.В. Ви­ноградов назвал «грамматикой идей» 2 . Разумеется, свою композицию наряду с художественным текстом имеет и текст, составленный по пра­вилам литературного языка. Но композиция композиции рознь. Фено­мен композиционного уровня в языках духовной культуры никоим об­разом не исчерпывается проблематикой лингвистики текста (т. е. изу­чением сверхфразовых единств, связывающих между собой предложе­ния или даже абзацы): «грамматика идей» относится к грамматике те­кста, как то, что можно, было бы назвать назвать «гиперсемантикой», к тому, что традиционно назьшается гиперсинтаксисом. В литературном языке композиция текста определяется, в первую очередь, прагмати­кой, а в языках духовной культуры - семантикой: изменение компози­ции непосредственно отражается на содержании (представим себе, что произойдет, если мы в соответствии с фабулой перестроим компози­цию «Тристрама Шенди» или «Героя Нашего Времени»). В этом отно­шении «обратный» порядок фраз, абзацев, глав, частей ничем в прин­ципе не отличается от обратного порядка слов. В нормальном случае тема (то, что уже известно) предшествует реме (тому, что сообщается). Точно так же в композиции нарративного произведения то, что описы­вается раньше, обычно предшествует тому, что описывается позже; противоположная последовательность является композиционной ин­версией, которая так же, как инверсия синтаксическая, стилистически и семантически маркирована. Именно поэтому композицию литературного произведения есть все резоны считать еще одним уровнем его языка. Здесь действует общее правило: «La parole общего языка в тенденции превращается в la langue языка поэтического» ".

Содержание композиционного уровня языка художественной лите­ратуры составляют семантические структуры, реализующиеся в отрез­ках речи, ббльших, нежели фраза. Таков, к примеру, сюжет: он в целом или отдельные его звенья могут быть в той или иной степени универ­сальными, общими ряду произведений, авторов, литературных эпох и т. д., т. е. принадлежащими не тексту, но языку (именно языковой характер сюжета волшебной сказки установил В.Я. Пропп). В сти­хотворном языке наиболее характерной единицей композиционно­го уровня является строфа. Та или иная строфическая форма, даже когда она имеет имя, указывающее на ее создателя, популяризатора или произведение, в котором она впервые возникла (шестистишие Ронсара, восьмистишие Гюго, спенсерова или онегинская строфа и т. д.), как правило, встречается во многих произведениях и при этом имеет автономную семантику, как принято говорить, «семантиче­ский» ореол, делающий более или менее уместным использование этой формы здесь и сейчас. Строфа может подчеркивать и усили­вать семантику других языковых форм или даже сообщать тексту свою собственную семантику, связанную с историей ее употребле­ния: так, одическое десятистишие, «высокая» семантика которого обусловлена его связью с жанрами торжественной и духовной оды, попадая в «низкие» произведения Баркова, Н. Осипова и других, со­общала их сочинениям ыряи-комическую окраску.

Собственная семантика композиционных форм оказывается от­носительно устойчивой и независимой от семантики прочих уров­ней языка: композиция говорит сама по себе, помимо того что говорят слова, предложения и т. д. При этом возможны два вариан­та: в одних случаях композиционные формы аккомпанируют общей семантике, в других случаях - формируют ее сами, без участия язы­ковых форм прочих уровней. Примеров включения композицион­ной семантики в сводный ансамбль форм поистине необозримое множество. Мы уже поминали онегинскую строфу, которая, как из­вестно, является не только композиционным, но также синтаксиче­ским и семантическим единством (случаи межстрофных переносов в «Евгении Онегине» единичны). Это значит, что налицо единство разных уровней, их, если угодно, изоморфизм: именно онегинская строфа является важнейшим средством создания композиционного целого, позволяющим объединить в рамках одного произведения разнородный тематический материал, и в частности облегчающим переход от сюжетных компонентов семантики ко внесюжетным и обратно. Тем не менее на протяжении романа от этой универсаль­ной композиционной формы Пушкин отказывается трижды: два ра­за в III главе и еще один раз - в VIII-й. Письмо Татьяны к Онегину, как и письмо Онегина к Татьяне, написано астрофическим 4-стоп-ным ямбом, а «Песня девушек» из III главы - 3-стопным нерифмо­ванным хореем с дактилическими окончаниями (Девицы-красавицы,/ Душенъки-подруженъки <...>). Смена композиционных форм соот­ветствует смене субъекта повествования: в рассказ от лица автора включаются формально завершенные высказывания, вкладываемые в уста персонажей. Временный отказ от строфы призван подчерк­нуть также «фольклорный» характер песни и усилить иллюзию «до­кументальности» писем Татьяны и Онегина 1 .

Значительно труднее продемонстрировать, ка.< композиционная се­мантика формирует смысл самостоятельно, без поддержки других язы­ковых форм. Простейший пример такого рода дает написанное на два голоса стихотворение Карамзина «Кладбище» (вольный перевод с не­мецкого). Картину замогильного сна первый голос рисует исключи­тельно в мрачных тонах, второй - исключительно в светлых: «Страш­но в могиле, хладной и темной!/Ветры здесь воют, гробы трясутся,/Бе-лые кости стучат» - «Тихо в могиле, мягкой, покойной./Ветры здесь веют; спящим прохладно;/Травки, цветочки растут Совершенно сим­метричные реплики чередуются через одну, занимая по три строки каждая. Казалось бы, полярные точки зрения на «жизнь после жи­зни» представлены в стихотворении поровну - предпочтение не от­дается ни одной. Однако «мрачный голос» в этом дуэте начинает, а «светлый» - заканчивает, и потому стихотворение воспринимается как гимн вечному покою: «Странник боится мертвой юдоли;/Ужас и трепет чувствуя в сердце,/Мимо кладбища спешит» - «Странник усталый видит обитель/Вечного мира - посох бросая,/Там остает­ся навек». Авторская позиция заявлена лишь с помощью компози­ционных форм. В этом одно из принципиальных расхождений эсте­тического языка и бытового: в повседневном диалоге, в отличие от поэтического, вовсе не всегда выигрывает тот, за кем остается по­следнее слово. Так за мнимой диалогичностью композиции обнару­живается скрытая монологичность художественного высказывания.

Своеобразие языков духовной культуры определяется не только структурно-семантическими, но и собственно лингвистическими их отличиями от языка официального быта. Об особых формах поэти­ческого языка трактовали уже старые поэтики, называя их в числе поэтических вольностей (licentia), вне поэзии неупотребительных. Так, в «Новом и кратком способе к сложению Российских стихов» Тредиа-ковский писал о том, что «глаголы второго лица, числа единственного, могут кончиться на ши, вместо на шь; так же и не определенные на ти, вместо на ть. Например: пшиеши, вместо пишешь, и: писати, вместо писать». В поэтическом языке можно употребить «местоимения мя, тя, вместо меня, тебя; так же ми, ти, вместо мне, тебе». «Прилагательные единственные мужеского рода, кончащиеся на и краткое <...> могут, по нужде (т. е. для рифмы. - М. Ш.), оставлять краткое и. Так вместо довольный, может положиться в конце стиха: довольны». «Многие рече­ния, которые сложены в самом Начале из частиц со, во, воз, вое <...> из и об перед о, могут, для нужды в стихе, выкидывать письмя о. Так со­чиняю, может написано быть: счиняю; водружаю: вдружаю; возобновил: взобновил <...> обошлю: обшлю». «Словам:рыцарь,ратоборец,рать, ви­тязь, всадник, богатырь и прочим подобным, ныне в прозе не употре­бляемым, можно в стихе остаться». «Сверьх сего; слова, которые двойное, и часто сомненное имеют ударение просодии, могут поло­житься в стихе двояко; например: цветы и цветы» - и т. п.

Как видно даже из этой цитаты, лингвистические различия между литературным языком и языком художественной литературы могут фи­ксироваться на всех уровнях без исключения. В области фонетики возможны акцентологические различия, мотивированные и немоти­вированные: «Хвор все, насилу дышу,/Изнурен и бледен,/Виршей уже не пишу:/Мыслями я беден» (К. Батюшков. «Хвор все, насилу дышу...»). Нередко встречаются различия в дистрибуции фонем: «Ко­гда в товарищах согласья нет,/На лад их дело не пойд<"э>т» - вместо не пойд<"о>т» (И. Крылов. «Лебедь, Щука и Рак»); а также различия в составе фонем, в частности включение на правах «цитаты» фонем других языков: «Под небом Шиллера и Г<0>те» -рифма к слову свете (А. Пушкин. «Евгений Онегин»); «И каждый вечер за шлаг-б<го>мами» - рифма к слову дамами (А. Блок. «Незнакомка») и т. д." Особо следует отметить явление полной поэтической редукции глас­ных, на возможность которой указывал уже Тредиаковский. Из со­временных поэтов этим приемом часто пользуется Д. А. Пригов: «Но наступит справедливость/И свободные народы/Гибралтарско­го прошейка/С родиной воесъединятся» («Гибралтарский переше­ек...»); «Милые, бедные, я же не зверь!/Не мериканц во Вьетнаме!» («Свет зажигается - страшный налет...»).

Разговор­ную и художественную речь сближают, в частности, нередкие пропуски грамматически подразумеваемых форм, т. е. эллипсис, но функции его в поэзии и за ее пределами часто не совпадают 1: «По холмам-круг­лым и смуглым,/Под лучом - сильным и пыльным./Сапожком - робким и кротким-/За плащом-рдяным и рваным» (М. Цветаева. «По холмам - круглым и смуглым...»). В 12 строках этого произведе­ния, логаэдический стих которого усиливает синтаксический парал­лелизм, нет ни одного подлежащего и сказуемого на целых три строфы: перед цезурой стоят обстоятельства и дополнения, после цезуры - определения. Однако отсутствие глагольных сказумых не только не лишает стихотворение внутренней динамичности, но наоборот, вся­чески ее подчеркивает: на месте одного пропущенного глагола ока­зываются целых четыре тире, подчеркивающие стремительность и неуклонность движения женских сапожков вослед мужскому плащу. Со своей стороны, отсутствие подлежащих создает обобщенный об­раз: я, ты, она - за ним(и) идем и идем.

К области поэтического синтаксиса относятся также отступления от стандартных языковых норм, выражающиеся в отсутствии грамма­тической связи или в ее нарушении (солецизм): «Мне совестно, как честный офицер» (А. Грибоедов. «Горе от ума»); «Дрожа, я затыкал ушей,/Когда слыхал ночных мышей» (С. Николаев. «Рассказ ветера­на») и т. п. Деформация общеязыкового синтаксиса может выражаться в таких фигурах, как эллипсис (т. е. пропуск подразумеваемого слова или нескольких слов: «Ужель и люди веселятся?/Ужель не их - их не страшит?»), анаколуф (т. е. синтаксическое рассогласование членов: «Кто имя новое узнает,/Нося печати, воскресает (вместо воскрес­нет. - М. Ш.)/Мироточивою главой»), силлепс (т. е. синтаксическое выравнивание неоднородных членов: «Не жди из гроба воскресенья,/В грязи валяясь вещества,/Алкая в ней увеселенья/И отчужденный боже­ства»), эналлага (т. е. употребление одной грамматической категории вместо другой: «Уснувший воспрянешь творец» = «уснув, воспрянешь творцом») и др. (все примеры из «Одичалого» и «Тюремной песни» Г. Батенькова; ср. выше анаколуфы у Мандельштама). Особый случай солецизма - это опущение предлогов, как в стихах Д. Бурлюка или Маяковского: он раз чуме приблизился троном; трудом поворачивая шею бычью; склонилась руке; окну лечу и др. (при желании эти приме­ры можно истолковать и как эллипсис, и как анаколуф) 2 . Совершенно особую категорию случаев составляют нарушения нормального порядка слов, т. е. инверсии, не мотивированные актуальным члене­нием предложения. Иногда поэтический порядок оказывается столь свободным, что затемняет смысл предложения: <«...> Его тоскую­щие кости,/И смертью - чуждой сей земли/Не успокоенные гости», т. е. «гости сей чуждой земли, не успокоенные и смертью» (А. Пуш­кин. «Цыганы»); <«...> А руин его потомок/Языка не разгадал», т. е. «потомок не разгадал языка его руин» (Е. Баратынский. «Пред­рассудок! он обломок...»).

Поэтическая морфология - это все виды нарушения стандартно­го словоизменения. Таково, во-первых, изменение неизменяемых слов - «В общем,/у Муссолини/вид шимпанзы» (В.Маяковский. «Муссолини») - и, во-вторых, переход слова в другой грамматиче­ский разряд: 1) перемена рода: «усастый нянь» (В. Маяковский. «Хо­рошо!»); 2) перемена склонения: «Не трогал пальцем я и вошь,/Ко­гда она ползла под кожъ» (С. Николаев. «Рассказ ветерана»); 3) единст­венное число у существительных pluralia tantum и множественное число у существительных singularia tantum: «Засучили рукав,/оголи­ли руку/и хвать/кто за шиворот,/а кто за брюку» (В. Маяковский, «На учет каждая мелочишка»); 4) смена разряда прилагательных (пере­ход относительных прилагательных в качественные): «Весенний день горяч и золот» (И. Северянин. «Весенний день»); 5) возвратность не­возвратных глаголов и наоборот: <„.> «на нее/раскаленную тушу вскарабкал/ новый голодный день» (В. Маяковский. «Война и мир»); 6) переходность непереходных глаголов и наоборот: <«...> Юношу - славьте,/Юношу - плачьте...» (М. Цветаева. «Георгий»); 7) настоя­щее время у глаголов совершенного вида и простое будущее у гла­голов несовершенного вида: <«...> Вздыму себя, потом опять скакну <...»> (Н. Заболоцкий, «Безумный волк») и многое другое 1 . Кроме того, поэтическая морфология допускает просторечное, диалектное и архаическое словоизменение: <«...> Я есмь - конечно есъ и Ты!» (Державин в оде «Бог» употребляет формы 1 и 2 л. глагола быть, утраченные литературным языком).

Наряду с поэтическим формотворчеством встречается поэтиче­ское словотворчество. Если оно осуществляется в точном соответст­вии с общеязыковыми словообразовательными моделями, его сле­дует относить исключительно к области поэтической лексикологии, где оно должно изучаться как явление неологии. Но если слово­творчество писателя приводит в действие модели, малопродуктив­ные или вовсе непродуктивные за пределами художественной лите­ратуры, тогда мы имеем дело с поэтическим словообразованием. Наиболее радикальным изобретателем окказиональных способов сло­вопроизводства, незнакомых стандартному языку, был, несомненно, Хлебников, расширявший свой поэтический словарь, например, за счет «скорнения» согласных (по аналогии со склонением и спряжением): творяне <-дворяне, могатыры-богатырь, можар<-пожар, могач<г-богач и т. д." В результате хлебниковский язык обрастал новонайден-ными суффиксами, префиксами и даже корнями: ср. суффикс -еден (во-ждебен, единебен, княжебен, звучебен etc. молебен), префикс су- (сувы-рей "север", сулоб "надбровная часть лба" etc., образованные по аналогии со словами сумрак, сугроб, суглинок и прочими 2). Тогда как большинст­во неологизмов Маяковского строится из готовых, легко вычленяемых морфем, у Хлебникова смехачи и гордешницы - это ранний этап сло-воновшества, от которого он ушел к неологизмам типа резьмо и мнестр г. Основополагающий принцип хлебниковского слова - мно­жественность его потенциальных членений на «значимые» сегменты (поиски их значения были особой заботой поэта): мог-о-гур, мо-го-гур (ср. мо-гровый<-ба-гровый), м-о-г-о-гур (ср. м-огатый*-б-огатый & мо-г-ебен*-мо-л-ебен), м-о-г-о-г-ур (бедо-г-ур<-бедо-к-ур) и т. д. 4 Такие сло­ва хотят быть текстами и боятся превратиться в неразложимые знаки.

Едва ли не наиболее заметные и постоянные отличия поэтиче­ского языка от языка официального быта сосредоточены в области лексики: произведение любого жанра может органически включать в себя находящиеся вне сферы общеупотребительного словаря сла­вянизмы и историзмы, архаизмы и неологизмы, окказионализмы и варваризмы, профессионализмы, арготизмы, диалектизмы, просто­речие, сленг, а также брань и мат 5 . Эти отличия настолько очевид­ны и широко распространены, что иллюстрировать их специальны­ми примерами здесь нет никакой необходимости.

Не считая творческих отступлений от норм литературного язы­ка, поэты нередко пользуются своим правом на случайную, непреднамеренную ошибку: <«...> Без грамматической ошибки/Я русской ре­чи не люблю» (А. Пушкин. «Евгений Онегин»). Хлебников считал опе­чатку еще одним способом словопроизводства: «рожденная несознанной волей наборщика», она «может быть приветствуема как желанная помощь художнику. Слово цветы позволяет построить мветы, сильное неожиданностью» («Наша основа»)". Д. Хармс вслед за Достоевским и Крученых настаивал на свободе писателя от орфографических и пун­ктуационных «оков»: «На замечание: "Вы написали с ошибкой". Ответ­ствуй: "Так всегда выглядит в моём написании"» 2 . Разумеется, поэти­ческие ошибки не ограничиваются правописанием - они время от вре­мени появляются на всех уровнях языка: синтаксическом, морфологи­ческом, фонетическом (погрешности против орфоэпии), лексико-семантическом (тах называемая «авторская глухота») и проч. Иногда они бывают связаны с употреблением архаических форм: «Хотел мне дать забвенье Боже/И дал мне чувство рубежа <...»> (Д. Самойлов. «Утраченное мне дороже...»; звательный падеж используется в качестве именительного); «Тот, кто вверху еси,/дд. глотает твой дым!» (И. Брод­ский. «Горение»; местоимение кто рассогласовано со сказуемым ecu, стоящим в форме 2 л.). Но проникая в художественный текст, ошибка канонизируется, становится неотъемлемой частью языка - «из пе­сни слова не выкинешь».

Дело, однако, не исчерпывается и этим. В дополнение к сказан­ному язык художественной литературы допускает любое коверканье речи, чтобы передать, допустим, душевное состояние персонажа или указать на его этническую принадлежность: «Мой mpyr, мне уши залошило;/Скаши по/сромче...» (А. Грибоедов. «Горе от ума»). Язык искусства легко принимает в свою систему иноязычные вставки, по­являющиеся с какой угодно частотой (например, в макаронической поэзии) и практически любой протяженности (фонема, морфема, слово, сочетание слов, фраза и т. д.). При этом разноязыкие элемен­ты могут быть четко разграничены, как у И. Мятлева в «Сенсациях и замечаниях госпожи Курдюковой» или у А.К. Толстого в «Исто­рии государства Российского», а могут быть «сплавлены» настоль­ко, что «язык-суперстрат» оказывается неотделимым от «языка-суб­страта» (классический образец такого «сплава» - «Finnegan"s Wake» Джойса). Например: «В огромном супермаркере Борису Нелокаи-чу/показывали вайзоры, кондомеры, гарпункели <...> компотеры, плей-бодеры, люлякеры-кебаберы,/горячие собакеры, холодный бан-кен-бир./Показывали разные девайсы и бутлегеры./кинсайзы, го-лопоптеры, невспейпоры и прочее./И Борис НелокаеуксЬ поклялся, что на родине/такой же цукермаркерет народу возведет!» (А. Ле­вин. «В зеркале прессы»).

Возможны ситуации, когда произведение национальной литера­туры полностью создается на «чужом» языке, живом или мертвом. В этих случаях в качестве языка русской художественной литерату­ры будут выступать французский или немецкий, латынь или церков­нославянский. В свое время Р. Якобсон перевел стихи Маяковского на старославянский язык: не рассматривать же в самом деле этот перевод как факт старославянской литературы". Наконец, в по­эзии возможно создание искусственного языка, в частности так на­зываемого «заумного», не похожего ни на один литературный язык на свете 2 . Слова в нем частично или полностью десемантизируются, а то и вовсе рассыпаются на морфемы шде фонемы, отдавая функ­цию выражения смысла своеобразно подобранным морфемо- и зву­косочетаниям: «Дыр бул щыл/убЪшщур/скум/вы со бу/р л эз» (А. Крученых). Фонема при этом может семантически приравни­ваться к морфеме, а морфема - к лексеме 3 .

Следует особо отметить, что все вышеперечисленные характери­стики отличают не поэзию от прозы, а художественный язык от не­художественного: мы не можем назвать ни одной собственно языко­вой формы, которая была бы возможна в стихе и невозможна за его пределами. Но в большинстве случаев типологические свойства языка художественной литературы в стихотворной речи проявляют­ся полней и резче, чем в прозаической. Именно поэтому приведен­ные примеры были взяты из поэтических текстов; именно поэтому эстетически значимую речь принято также называть поэтической. Ясно, что любые ее специфически лингвистические отличия от стан­дартного языка все без исключения факультативны: в том или ином конкретном произведении каждого из них может не быть. Но какие-нибудь лингвистические отличия произведение, написанное на язы­ке художественной 1 литературы, будет иметь обязательно (в против­ном случае нам не объяснить, почему мы говорим о разных функци­ональных языках, а не о-разных функциях одного и того же языка) 1 . Другое дело, что эти отличия могут быть достаточно невели­ки: язык Тургенева или Бунина тоже не совпадает с литературным языком, хотя он и намного ближе к нему, чем язык Лескова или Ремизова.

Лингвистическое и функционально-семантическое отличие язы­ка художественной литературы как от литературного языка, так и от других языков духовной культуры позволяет охарактеризовать наличную языковую ситуацию как многоязычие sui generis. Поли­функциональный язык официального быта конкурирует со специа­лизированными языками духовной культуры: первый ориентирован «вширь», вторые - «вглубь». Каждый из языков духовной культу­ры допускает систематический перевод на язык быта и имеет в нем свой субститут - определенный «функциональный стиль» 2 , или «диа­лект» s литературного языка. Выигрывая в количестве, общий язык проигрывает в качестве: с каждой из специальных функций он спра­вляется хуже, чем соответствующий язык духовной культуры.

Структура образов и развитие конфликта.

Тема (это совокупность событий, о которых рассказывается в произведении и которые служат для постановки проблем) и идея (основная мысль произведения).

Композиция (последовательность картин, мыслей, чувств в тексте, микротемы каждой строфы).

Лирический сюжет (движение мысли и чувства в художественном тексте, развитие конфликта и событий (если они есть).

Система художественных образов, прямая или опосредованная их соотнесённость с жизнью человека, его чувствами.

Образ лирического героя или героев.

Жанровое своеобразие (ода, элегия, гимн, романс, баллада и т.д.).

Лексика (выбор слов из определенного функционального стиля речи; синонимы, антонимы, омонимы, архаизмы, неологизмы).

Основные особенности поэтического языка

- тропы (тропы - слова и обороты, которые употребляются не в прямом, а в образном, переносном значении):

эпитет; сравнение; аллегория - иносказательное изображение абстрактного понятия/явления через конкретные образы и предметы; ирония; гипербола; литота - художественное преуменьшение; олицетворение; метафора - скрытое сравнение, построенное на похожести/контрасте явлений, в котором слова "как", "словно" - отсутствуют; параллелизм.

- стилистические фигуры:

разные виды повторов/рефрен; риторический вопрос, обращение, восклицание; антитеза/противопоставление; градация; инверсия - необычный порядок слов в предложении с очевидным нарушением синтаксической конструкции; умолчание - незаконченное, неожиданно оборванное предложение, в котором мысль высказана не полностью, читатель додумывает ее сам.

Фоника (аллитерация - повторение одинаковых согласных; ассонанс - повторение гласных;

анафора - единоначатие, повторение слова или группы слов в начале нескольких фраз или строф;

эпифора - противоположна анафоре - повторение одинаковых слов в конце нескольких фраз или строф).

Стихотворный размер (хорей, ямб, дактиль, амфибрахий, анапест), ритм (в ритме важны нарушения жесткой схемы метра и эмоциональная, музыкальная связь ритма с образами и настроением стихотворения), рифма (аабб - парная; абаб - перекрестная; абба – кольцевая).

Личное восприятие стихотворения. Ассоциации, раздумья, оценка, истолкование.

Имманентный анализ поэтического текста (рассматривается только текст, без привлечения контекста)

«Первый, верхний, уровень – идейно-образный . В нем два подуровня: во-первых, идеи и эмоции (например, идеи: «жизненные бури нужно встречать мужественно» или «любовь придает сил»; а эмоции: «тревога и нежность»); во-вторых, образы и мотивы (например, «тучи» - образ, «собралися – мотив; подробнее об этом мы скажем немного дальше).
Второй уровень, средний – стилистический.В нем тоже два подуровня: во-первых, лексика то есть слова, рассматриваемые порознь (и прежде всего – слова в переносных значениях, «тропы»); во-вторых, синтаксис, то есть слова, рассматриваемые в их сочетании и расположении.
Третий уровень, нижний, - фонический, звуковой. Это, во-первых, явления стиха – метрика, ритмика, рифма, строфика; а во-вторых, явления собственно фоники, звукописи – аллитерации, ассонансы».

Встречу ль глаза твои
Лазурно-глубокие,
Душа им навстречу
Из груди просится,

И как-то весело,
И хочется плакать,
И так на шею бы
Тебе я кинулся.

Ученик должен:

– Обнаружить адекватное понимание семантики стихотворения. Это стихотворное посвящение личного, интимного характера. В нем М. Лермонтов высказывает чувство, отличающееся простотой, глубиной и человечностью (оно лишено манерности, игры, подчеркнутой «поэтичности»).

– Предложить . Автор стремится выразить неподдельность и правдивость своего чувства, поэтому его цель – избежать искусственности, избитых слов, усложненности, добиться впечатления «обычной речи», искреннего признания.

– Указать характерные принципы отбора поэтических средств , создающих впечатление «простоты, непосредственности, естественности», как-то:

Незамысловатый характер образов (сравнений, эпитетов, традиционных метафорических оборотов).

Разговорная и нейтральная лексика («как-то весело», «на шею б… кинулся», «птичка», «хочется плакать»), отсутствие «поэтической» лексики.

Средства, напоминающие о народном поэтическом искусстве: синтаксическое подобие (параллелизм) первых двух четверостиший, анафора, характерные обороты с условным наклонением («слышу ли…», «встречу ли…») и др.

Следует отметить отсутствие рифмы («белые стихи»), выбор формы стихотворения с короткими строками.

Может быть отмечен непостоянный и нечеткий характер стихотворного метра, усиливающий впечатление «разговорности» текста и также напоминающий о метре народных песен.

Ф.И. Тютчев. Лебедь

Пускай орел за облаками
Встречает молнии полет
И неподвижными очами
В себя впивает солнца свет.

Но нет завиднее удела,
О лебедь чистый, твоего -
И чистой, как ты сам, одело
Тебя стихией божество.

Она, между двойною бездной,
Лелеет твой всезрящий сон -
И полной славой тверди звездной
Ты отовсюду окружён.

Ученик должен:

– Обнаружить понимание проблематики стихотворения , ее философского характера. Ф. Тютчев сопоставляет два символа - образы лебедя и орла,- и размышляет о законах человеческого существования и познания.

– Предложить адекватную и непротиворечивую интерпретацию стихотворения . Орел - образ рационального, активного познания и покорения мира. Лебедь - образ интуитивного, эстетического восприятия мира. Зрение орла физическое, оно воспринимает только одну сторону мира. Зрение лебедя сверхъестественное («сон», глаз во время сна закрыты), оно воспринимает всю полноту мироздания. Орлу видны лишь самые яркие элементы мира, лебедю - весь мир в целости. Символичен белый («чистый») цвет лебедя. Символично его положение между небом и отражением неба в воде - между двух «бездн». Только на грани мировых стихий, на грани миров человеку доступно познание вселенной.

– Отметить поэтические средства, составляющие символику стихотворения. Кроме центральных символов – орла и лебедя – символическое значение имеют: способности орла и лебедя (летать и плавать), их цвет, их зрительные способности (приписываемые им поэзией, культурным сознанием, автором текста); символичны пространства неба и земли (воды); традиционно символическим значением наделяются в поэзии молния и гром.

Типичны для Ф. Тютчева приемы бинарного композиционного противпоставления (1-го четверостишия и остального текста), риторического обращения. Символическая обобщенность текста подчеркивается отбором лексических средств архаического (в том числе старослявянского) характера: «поле т», «зве здный» (с «е» вместо современного «ё»); «впивает», «бездна», «всезрящий», «твердь» и др.

На основании двоемирия, поэтизации стихий, сна, интуиции стихотворение может быть оценено как романтическое. Слово «твердь» в контексте стихотворения означает небо.

Михаил Гаспаров «Опыт имманентного анализа стихотворения»

Речь пойдет об анализе «имманентном» - то есть не выходящем за пределы того, о чем прямо сказано в тексте. Это значит, что мы не будем привлекать для понимания стихотворения ни биографических сведений об авторе, ни исторических сведений об обстановке написания, ни сравнительных сопоставлений с другими текстами.

По опыту своему и своих ближних я знал – если бы я был студентом и меня спросили бы: «Вот – стихотворение, расскажите о нем все, что вы можете, но именно о нем, а не вокруг да около», - то это был бы для меня очень трудный вопрос. Как на него обычно отвечают? Возьмем для примера первое попавшееся стихотворение Пушкина – «Предчувствие», 1828 г.; прошу поверить, что когда-то я выбрал его для разбора совершенно наудачу, раскрыв Пушкина на первом попавшемся месте. Вот его текст:

Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне...
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?

Бурной жизнью утомленный,
Равнодушно бури жду:
Может быть, еще спасенный,
Снова пристань я найду...
Но, предчувствуя разлуку,
Неизбежный, грозный час,
Сжать твою, мой ангел, руку
Я спешу в последний раз.

Ангел кроткий, безмятежный,
Тихо молви мне: прости ,
Опечалься: взор свой нежный
Подыми иль опусти;
И твое воспоминанье
Заменит душе моей
Силу, гордость, упованье
И отвагу юных дней.

Скорее всего, отвечающий студент начнет говорить об этом стихотворении так. «В этом произведении выражено чувство тревоги. Поэт ждет жизненной бури и ищет ободрения, по-видимому, у своей возлюбленной, которую он называет своим ангелом. Стихотворение написано 4-стопным хореем, строфами по 8 стихов. В нем есть риторические вопросы: «сохраню ль к судьбе презренье?..» и т.д.; есть риторическое обращение (а может быть, даже не риторическое, а реальное): «тихо молви мне: прости». Здесь, наверное, он исчерпается; в самом деле, архаизмов, диалектизмов тут нет, все просто, о чем еще говорить? – а преподаватель ждет. И студент начинает уходить в сторону: «Это настроение просветленного мужества характерно для всей лирики Пушкина…»; или, если он лучше знает Пушкина: «Это ощущение тревоги было вызвано тем, что в это время, в 1828г., против Пушкина было возбуждено следствие об авторстве «Гавриилиады»…». Но преподаватель останавливает: «Нет, вы уже говорите не о том, что есть в самом тексте стихотворения, а о том, что вне его», - и студент, сбившись, умолкает.

Ответ получился не особенно удачный. Между тем, на самом деле студент заметил все нужное для ответа, только не сумел все это связать и развить. Он заметил все самое яркое на всех трех уровнях строения стихотворения, но какие это уровни, он не знал. А в строении всякого текста можно выделить такие три уровня, на которых располагаются все особенности его содержания и формы. Вот здесь постараемся быть внимательны: при дальнейших анализах это нам понадобится много раз. Это выделение и разделение трех уровней было предложено в свое время московским формалистом Б.И. Ярхо (Ярхо, 1925; Ярхо, 1927). Здесь его система пересказывается с некоторыми уточнениями.

Первый, верхний, уровень – идейно-образный. В нем два подуровня: во-первых, идеи и эмоции (например, идеи: «жизненные бури нужно встречать мужественно» или «любовь придает сил»; а эмоции: «тревога и нежность»); во-вторых, образы и мотивы (например, «тучи» - образ, «собралися – мотив; подробнее об этом мы скажем немного дальше).

Второй уровень, средний – стилистический. В нем тоже два подуровня: во-первых, лексика то есть слова, рассматриваемые порознь (и прежде всего – слова в переносных значениях, «тропы»); во-вторых, синтаксис, то есть слова, рассматриваемые в их сочетании и расположении.

Третий уровень, нижний, - фонический, звуковой. Это, во-первых, явления стиха – метрика, ритмика, рифма, строфика; а во-вторых, явления собственно фоники, звукописи – аллитерации, ассонансы. Как эти подуровни, так и все остальное можно детализировать еще более дробно, но сейчас на этом можно не останавливаться.

Различаются эти три уровня по тому, какими сторонами нашего сознания мы воспринимаем относящиеся к ним явления. Нижний, звуковой уровень мы воспринимаем слухом: чтобы уловить в стихотворении хореический ритм или аллитерацию на «р», нет даже надобности знать язык, на котором оно написано, это и так слышно. (На самом деле это не совсем так, и некоторые оговорки здесь требуются; но сейчас и на этом можно не останавливаться.) Средний, стилистический уровень мы воспринимаем чувством языка: чтобы сказать, что такое-то слово употреблено не в прямом, а в переносном смысле, а такой-то порядок слов возможен, но необычен, нужно не только знать язык, но и иметь привычку к его употреблению. Наконец, верхний идейно-образный уровень мы воспринимаем умом и воображением: умом мы понимаем слова, обозначающие идеи и эмоции, а воображением представляем образы собирающихся туч и взглядывающего ангела. При этом воображение может быть не только зчрительным (как в наших примерах), Нои слуховым («шепот, робкое дыханье, трели соловья…»), осязательным («жар свалил, повеяла прохлада…») и пр.

Наш гипотетический студент совершенно правильно отметил на верхнем уровне строения пушкинского стихотворения эмоцию тревоги и образ жизненной бури; на среднем уровне – риторические вопросы; на нижнем уровне – 4-стопный хорей и 8-стишные строфы. Если бы он сделал это не стихийно, а сознательно, то он, во-первых, перечислил бы свои наблюдения именно в таком, более строй ном порядке; а во-вторых, от каждого такого наблюдения он оглядывался бы и на другие явления этого уровня, зная, что именно он ищет, - и тогда, наверное, заметил бы побольше. Например, на образном уровне он заметил бы антитезу «буря – пристань»; на стилистическом уровне – необычный оборот «твое воспоминанье в значении «воспоминание о тебе»; на фоническом уровне – аллитерацию «снова… надо мною», ассонанс «равнодушно бури жду» и т.п.

Как же подступиться к анализу поэтического произведения – к ответу на вопрос: «расскажите об этом стихотворения все, что вы можете»? В три приема. Первый подход – от общего впечатления: я смотрю на стихотворение и стараюсь дать себе отчет, что в нем с первого взгляда больше всего бросается в глаза и почему. Наш гипотетический студент перед стихотворением Пушкина поступал именно так, только не вполне давал себе отчет почему. Предположим, что мы не умнее его и от общего впечатления ничего сказать не можем. Тогда предпринимаем второй подход – от медленного чтения: я читаю стихотворение, останавливаясь после каждой строки, строфы или фразы, и стараюсь понять, что нового внесла эта фраза в мое понимание текста и как перестроила старое. (Напоминаем: речь идет только о словах текста, а не о вольных ассоциациях, которые могут прийти нам в голову! Такие ассоциации чаще могут помешать пониманию, чем помочь ему). Но предположим, что мы так тупы, что нам и это ничего не дало. Тогда остается третий подход, самый механический, - от чтения по частям речи. Мы вычитываем и выписываем из стихотворения сперва все существительные (по мере сил группируя их тематически), потом все прилагательные, потом все глаголы. И из этих слов перед нами складывается художественный мир произведения: из существительных – его предметный (и понятийный) состав; из прилагательных – его чувственная (и эмоциональная» окраска; из глаголов – действия и состояния, в нем происходящие.

(В самом деле, что такое образ, мотив а заодно и сюжет? Образ – это всякий чувственно вообразимый предмет или лицо, то есть потенциально каждое существительное; мотив – это всякое действие, то есть потенциально каждый глагол; сюжет – это последовательность взаимосвязанных мотивов. Пример, предлагаемый Б.И.Ярхо: «конь» - это образ; «конь сломал ногу» - это мотив; а «конь сломал ногу – Христос исцелил коня» - это сюжет («типичный сюжет повествовательной части заклинания на перелом ноги», педантично замечает Ярхо). Все мы знаем, что слова «сюжет», «мотив» и, особенно, «образ» употребляются в самых разнообразных значениях; но эти представляются всего проще и понятнее, этим словоупотреблением мы и будем пользоваться.)

Итак, попробуем таким образом тематически расписать все существительные пушкинского стихотворения. Мы получим приблизительно такую картину:
тучи рок презренье ангел
(тишина) беда непреклонность (2 раза)
буря судьба терпенье рука
(пристань) жизнь юность взор
разлука воспоминанье
час душа
дни сила
гордость
упованье
отвага

Какие у нас получились группы слов? Первый столбец – явления природы; все эти слова употреблены в переносном значении, метафорически, - мы понимаем, что это не метеорологическая буря, а буря жизни. Второй столбец – отвлеченные понятия внешнего мира, по большей части враждебные: даже жизнь здесь - «буря жизни», а час – «грозный час». Третий столбец – отвлеченные понятия внутреннего мира, душевного, все они окрашены положительно (даже «к судьбе презренье»). И четвертый столбец – внешность человека, он самый скудный: только рука, взор и весьма расплывчатый ангел. Что из этого видно? Во-первых, основной конфликт стихотворения: мятежные внешние силы и противостоящая им спокойная внутренняя твердость. Это не так тривиально, как кажется: ведь в очень многих стихах романтической эпохи (например, у Лермонтова) «мятежные силы» - это силы не внешние, а внутренние, бушующие в душе; у Пушкина здесь - не так, в душе его спокойствие и твердость. Во-вторых, выражается этот конфликт больше отвлеченными понятиями, чем конкретными образами: с одной стороны – рок, беда и т.д., с другой – презренье, непреклонность и т.д. Природа в художественном мире этого стихотворения присутствует лишь метафорически, а быт отсутствует совсем («пристань», и в прозаическом-то языке почти всегда метафорическая, конечно, не в счет); это тоже не тривиально. Наконец, в-третьих, душевный мир человека представлен тоже односторонне: только черты воли, лишь подразумеваются эмоции, и совсем отсутствует интеллект. Художественный мир, в котором нет природы, быта, интеллекта, - это, конечно, не тот же самый мир, который окружает нас в жизни. Для филолога это напоминание о том, что нужно уметь при чтении замечать не только то, что есть в тексте, но и то, чего нет в тексте.

Посмотрим теперь, какими прилагательными подчеркнуты эти существительные, какие качества и отношения выделены в этом художественном мире:
завистливый рок,
гордая юность,
неизбежный грозный час,
последний раз,
кроткий, безмятежный ангел,
нежный взор,

юные дни.

Мы видим ту же сентенцию: ни одного прилагательного внешней характеристики, все дают или внутреннюю характеристику (иногда даже словами, производными от уже употребленных существительных: «гордая», «бурная», «юные»), или оценку («неизбежный грозный час»).

И, наконец, глаголы со своими причастиями и деепричастиями:
г л а г о л ы с о с т о я н и я – утомленный, спасенный, жду, предчувствуя, опечалься;
г л а г о л ы д е й с т в и я – собралися, угрожает, сохраню, заменит, понесу, найду, хочу, сжать, молви, подыми, опусти.

Глаголов действия, казалось бы, и больше, чем глаголов состояния, но действенность их ослаблена тем, что почти все они даны в будущем времени или в повелительном наклонении, как нечто еще не реализованное («понесу», «найду», «молви» и т.д.), тогда как глаголы состояния – в прошедшем и настоящем времени, как реальность («утомленный», «жду», «предчувствуя»). Мы видим: художественный мир стихотворения статичен, внешне выраженных действий в нем почти нет, и на этом фоне резко вырисовываются только два глагола внешнего действия: «подыми иль опусти». Все это, понятным образом, работает на основную тему стихотворения: изображение напряженности перед опасностью.

Таков вырисовывающийся перед нами художественный мир стихотворения Пушкина. Чтобы он приобрел окончательные очертания, нужно посмотреть в заключение на три самые общие его характеристики: как выражены в нем пространство, время и точка авторского (и читательского) зрения? Точка авторского зрения уже достаточно ясна из всего сказанного: она не объективна, а субъективна, мир представлен не внешним, а внутренне пережитым – «интериоризованным». Для сравнения можно вспомнить написанное в том же 1828 г. Стихотворение «Анчар», где все образы представлены отстраненно, и даже то, что анчар – «грозный», а природа – гневная, не разрушает этой картины; интериоризация изображаемого прорывается только в единственном слове «бедный (раб)», в конце стихотворения.

А пространство и время – что из них выражено в пушкинском «Предчувствии» более ярко? У нас уже накоплено достаточно наблюдений, чтобы предсказать: по-видимому, следует ожидать, что пространство здесь выражено слабей, потому что пространство – вещь наглядная, а к наглядности Пушкин здесь не стремится; время же выражено сильней, потому что время включено в понятие ожидания, а ожидание опасности – это и есть главная тема стихотворения. И действительно, на протяжении первых двух строф мы находим единственное пространственное указание – «снова тучи надо мною», и лишь в третьей строфе в этом беспространственном мире распахивается только одно измерение – высота: «взор свой нежный подыми иль опусти», - как бы измеряя высоту. Вширь же никакой протяженности этот мир не имеет. Любопытно и здесь привлечь для сравнения «Анчар» - стихотворение, в котором наглядность и пространственность (вширь!) для поэта важнее всего. В «Анчаре» перед взглядом читателя проходит такая последовательность образов. Сперва: пустыня-вселенная – анчар посреди нее – его ветви и корни – его кора с проступающими каплями ядовитой смолы (постепенное сужение поля зрения). Затем: ни птиц, ни зверей вокруг анчара – ветер и тучи над пустыней – мир людей по ту сторону пустыни (постепенное расширение поля зрения). Короткая кульминация – путь человека пересекает пустыню к анчару и обратно. И концовка: яд в руках принесшего – лицо принесшего – тело на лыках – князь над телом – княжьи стрелы, разлетающиеся во все концы света (опять постепенное расширение поля зрения – до последних «пределов»). Именно такими чередованиями «общих планов» и «крупных планов» обычно организовывается пространство в поэтических текстах; Эйзенштейн блестяще сопоставлял это с кинематографическим монтажем.

Время, наоборот, представлено в «Предчувствии» со все нарастающей тонкостью и подробностью. В первой строфе противопоставлены друг другу прошлое и будущее: с одной стороны, «тучи собралися» - прошлое; с другой – будущее, «сохраню ль к судьбе презренье, понесу ль навстречу ей непреклонность и терпенье?..»; и между этими двумя крайностями теряется настоящее как следствие из этого прошлого, «рок… угрожает снова мне». Во второй строфе автор сосредотачивается именно на этом промежутке между прошлым и будущим, на настоящем: «бури жду»; « сжать твою…руку я спешу»; и лишь для оттенения того, куда направлен взгляд из настоящего, здесь присутствует и будущее: « может… пристань я найду».И наконец, в третьей строфе автор сосредоточивается на предельно малом промежутке – между настоящим и будущим. Казалось бы, такого глагольного времени нет, но есть наклонение – повелительное, которое именно и связывает настоящее с будущим, намерение с исполнением: «тихо молви мне», «опечалься», «взор свой… подыми иль опусти». И при этом опять-таки для направления взгляда продолжает присутствовать будущее: «твое воспоминанье заменит душе моей…» Таким образом будущее присутствует в каждой строфе, как сквозная тема тревоги автора, а сопоставленное с ним время все более приближается к нему: сперва это прошедшее, потом – настоящее, и наконец, императив, рубеж между настоящим и будущим.

Таков получился у нас разбор идейно-образного уровня пушкинского стихотворения «Предчувствие»: «Снова тучи надо мною…» Никаких особенных открытий мы не сделали (хотя признаюсь, что для меня лично наблюдение, что в этом мире нет природы, быта и интеллекта и что в нем прошедшее время через настоящее и императив плавно приближается к будущему, было ново и интересно). Но, во всяком случае, мы исчерпали материал и нашли в нем много такого, о чем наш гипотетический студент мог бы доложить преподавателю, если бы описывал стихотворение не беспорядочно, а систематически – по уровням. Не нужно думать, будто филолог умеет видеть и чувствовать в стихотворении что-то такое, что недоступно простому читателю. Он видит и чувствует то же самое, - только он отдает себе отчет в том, почему он это видит, какие слова стихотворного текста вызывают у него в воображении эти образы и чувства, какие обороты и созвучия их подчеркивают и оттеняют. Изложить такой самоотчет в связной устной или письменной форме – Это и значит сделать анализ стихотворного текста.

Тексты для комплексного анализа:

М.Ю. Лермонтов «Молитва» (1839)

В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,
Сомненье далеко -
И верится, и плачется,
И так легко, легко...

М.Ю. Лермонтов «Когда волнуется желтеющая нива…» (1837)

Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;

Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;

Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, -