УРОК 1

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ (1828-1910). СТРАНИЦЫ ВЕЛИКОЙ ЖИЗНИ

Чтобы жить честно, надо рваться, путаться,

биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять

начинать, и опять бросать, и вечно бороться и

лишаться, а спокойствие – душевная подлость.

Лев Толстой

I. Родовое гнездо (1828 -1837)

1. Предки

Андрей Харитонович Толстой (глава Тайной правительственной канцелярии при Петре I) Петр Андреевич Толстой (посланник в Константинополе) Илья Андреевич Толстой (губернатор в Казани)Николай Ильич Толстой (помещик в Ясной Поляне)

Михаил Черниговский Иван Юрьевич Волконский Фёдор Иванович Волконский (геройски погиб на Куликовом поле) Сергей Фёдорович Волконский (генерал-майор) Николай Сергеевич Волконский (приближённый Екатерины II, воевода в Архангельске) Мария Николаевна Волконская

1. Толстые:

1823 г.- Николай, 1826 г. – Сергей, 1827 г. – Дмитрий, 1828 г. – Лев, 1830 г. – Мария

1. Детство (1830 г. – смерть матери)

- Ясная Поляна – чувство красоты, сердечности, Родины;

Тетушка Татьяна Александровна Ергольская;

Игра в «муравейных братьев»;

Тёплая, любовная атмосфера;

II. Отрочество(1837 - 1841)

1. 1837 г. – смерть отца, переезд в Москву;
2. 1838 г. – смерть бабушки;
3. Разлучённые;
4. 1841 г. – смерть тётушки Александры Ильиничны;
5. Отъезд в Казань к П.И. Юшковой –последней родной тётке.

III. Юность (1841 – 1849)

1. 1841 – 1844 гг. – подготовка в университет;
2. 1844 г. –поступление в Казанский университет на факультет восточных языков, затем на юридический;
3. идеалы «комильфо», провал на экзаменах за 1 курс;
4. 1847 г. – покидает Казань и уезжает в Ясную Поляну; увлечение Руссо (идея исправления мира через самоусовершенствование); ведение дневника;
5. Неудача в хозяйственных преобразованиях.

IV. Молодость на Кавказе (1850 – 1853)

1. 1850 г. – определяется на службу в канцелярию тульского губернского правления;
2. 1851 г. – отъезд с братом Николаем на Кавказ;
3. казачья станица, дружба с Епишкой, настороженность казаков (впоследствии рассказал об этом в повести «Казаки»).

V. «Детство (1852), «Отрочество» (1854), «Юность (1857)

1. шумный успех трилогии;

2. изображение внутреннего мира человека (Николенька Иртеньев);

3. опыт неповторимого детского отношения к миру (ключевая роль в развитии человека отводится детству);

4. чрезвычайно болезненный этап – отрочество;

5. юность – своеобразное возвращение к детству, только более зрелое.

VI. Толстой – участник Крымской войны (1853 – 1855)

1. 1853 г. – начало русско-турецкой войны;
2. 1854 г. – перевод в Дунайскую армию, прапорщик;
3. мечты о подвиге, о славе;
4. в осажденном Севастополе;
5. 1855 г. – Четвёртый бастион Севастополя, «скрытая теплота патриотизма».
6. 1856 г. – Чернышевский о «диалектике души» Толстого.

VII. Писатель, общественный деятель, педагог (1855-1870)

1. 1861 г. – «мировой посредник» во время крестьянской реформы;
2. увлечение педагогикой, поездки в Западную Европу дляизучение опыта постановки народного образования, заводит народные школы в Ясной Поляне и её окрестностях, издаёт специальный педагогический журнал;
3. 1862 г. – женитьба на С.А. Берс;
4. 1863 – 1868 гг. – работа над романом «Война и мир».

VIII. «Я отрекся от жизни нашего круга» (1870-1890)

Лев Николаевич Толстой Я был природа … Лев Толстой Лев Толстой «Первые воспоминания» Толстой рассказал нам о русской жизни почти столько же, как и вся остальная наша литература М.Горький М.Горький

«Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость». «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость».

Вехи биографии Родовое гнездо. Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября) 1828 года в имении Ясная Поляна Тульской губернии в аристократической дворянской семье. Род Толстых существовал в России шестьсот лет. По преданию, и фамилию свою они получили от великого князя Василия Васильевича Темного, давшего одному из предков писателя Андрею Харитоновичу прозвище Толстой. Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября) 1828 года в имении Ясная Поляна Тульской губернии в аристократической дворянской семье. Род Толстых существовал в России шестьсот лет. По преданию, и фамилию свою они получили от великого князя Василия Васильевича Темного, давшего одному из предков писателя Андрею Харитоновичу прозвище Толстой.

1830 – смерть матери 1836 – переезд семьи в Москву 1837 – смерть отца 1841 – переезд в Казань 1844 – 47 – учеба в Казанском университете, восточное отделение философского факультета, потом юридический факультет 1847 – начало ведения дневника Толстой – студент Казанского университета Детство. Отрочество. Юность (1828 – 1849)

Дневниковые записи 1847 год (Толстому 19 лет) 17 марта… Я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимает за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души» 17 апреля… Я был бы несчастливейший из людей, ежели бы не нашел цели для моей жизни – цели общей и полезной год 1.Целью каждого поступка должно быть счастье ближнего. 2.Довольствоваться настоящим. 3.Искать случаи делать добро. Правила исправления: Бойся праздности и беспорядка… Бойся лжи и тщеславия… Запоминай и записывай все полезные сведения и мысли… Не верить мыслям, родящимся в споре…Не повторять чужих мыслей…

Самое удивительное, что большую часть этой программы я выполнил! Программа жизни (1849 год): 1.Изучить весь курс юридических наук, нужных для окончательного экзамена в университете 2. Изучить практическую медицину и часть теоретической. 3.Изучить язык французский, русский, немецкий, английский, итальянский и латынь. 4. Изучить сельское хозяйство как теоретическое, так и практическое. 5. Изучить историю, географию и статистику. 6.Изучить математику, гимназический курс. 7. Написать диссертацию. 8.Достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи. 9.Написать правила. 10. Получить некоторые познания в естественных науках. 11. Составить сочинение из всех предметов, которые буду изучать. Дагерротипный портрет,

Ясная Поляна: опыт самостоятельной жизни (1849 – 1851) Сельское хозяйство Сельское хозяйство Самообразование Самообразование «Как я ни старался найти в своей «Как я ни старался найти в своей душе хоть какие- нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, душе хоть какие- нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я не мог не театров, собраний. Я не мог не видеть рядом с этим голодных, холо дных и униженных…Я не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, видеть рядом с этим голодных, холо дных и униженных…Я не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, что одно происходит от другого». Дагерротипный портрет

Военная служба. На пути к «Войне и миру» (1851 – 1855) 1851 – Кавказ, война с горцами 1852 – «Современник», повесть «Детство» 1852 – 63 – «Казаки» 1854 – Дунайская армия, Севастополь, оборона знаменитого 4 бастиона, «Отрочество» 1954 – 55 – «Севастопольские рассказы» Л. Н. Толстой. Фото С. Л. Левицкого

Писатель, общественный деятель, педагог (1860 – 1870) 1857 – «Юность», путешествия по Франции, Швейцарии, Италии, Германии 1857 – 59 – увлечение «чистым искусством» 1858 – окончание сотрудничества с «Современником» 1859 – 1862 – увлечение педагогической деятельностью (журнал «Ясная Поляна») 1863 – свадьба с Софьей Андреевной Берс 1863 – 69 – работа над романом «Война и мир»

«Я отрекся от жизни нашего круга…» (1880 – 1890) 1870 – 77 – «Анна Каренина» 1879 – 82 – «Исповедь». Перелом в мировоззрении Толстого – религиозно- философские сочинения «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри нас», «Соединение и перевод четырех Евангелий» 1887 – 89 – повесть «Крейцерова соната» Крамской. Портрет Толстого., 1873 г.

Во что же я верю? – спросил я. И искренне ответил, что верю в то, что надо быть добрым: смиряться, прощать, любить. В это я верю всем существом…

Люди и встречи. Исход (1900 – 1910) 1901 – «Определение Святейшего Синода» об отлучении от церкви» (газета «Церковные ведомости» 1901 – 02 – Крым, болезнь 1903 – «Мысли мудрых людей на каждый день», «После бала» 1904 – «Одумайтесь!» (о русско-японской войне) 1908 – работа над книгой «Учение Христа, изложенное для детей», ст. «Не могу молчать!» (против смертной казни) 28 октября 1910 – уход из дома 7 ноября 1910 – смерть на ст. Астапово Рязанско-Уральской железной дороги Толстой и Чехов. Крым Толстой в Ясной Поляне

27 октября 1910 года. В тот вечер он лег в 12 часов. В три часа проснулся оттого, что в кабинете был свет. Он понял – ищут завещание. «И днем, и ночью все люди, движения, слова должны быть известны… быть под контролем. Отвращение, возмущение… растет, задыхаюсь. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное желание уехать… В тот вечер он лег в 12 часов. В три часа проснулся оттого, что в кабинете был свет. Он понял – ищут завещание. «И днем, и ночью все люди, движения, слова должны быть известны… быть под контролем. Отвращение, возмущение… растет, задыхаюсь. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное желание уехать… Пишу ей письмо: «Отъезд мой огорчит тебя… Пойми и поверь, я не могу поступить иначе… Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил». Пишу ей письмо: «Отъезд мой огорчит тебя… Пойми и поверь, я не могу поступить иначе… Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил». …Закончил письмо… Спустился, разбудил своего домашнего врача, уложил вещи. Лев Николаевич сам пошел в конюшню, велел закладывать. Ночь хоть глаза выколи, сначала заблудился, потерял где-то в кустах шапку и вернулся с непокрытой головой, взял электрический фонарь. Торопился, помогал кучеру запрягать лошадей. У кучера дрожали руки и пот катился с лица. В половине шестого пролетка выехала на станцию Ясенки. Спешили, боялись погони… …Закончил письмо… Спустился, разбудил своего домашнего врача, уложил вещи. Лев Николаевич сам пошел в конюшню, велел закладывать. Ночь хоть глаза выколи, сначала заблудился, потерял где-то в кустах шапку и вернулся с непокрытой головой, взял электрический фонарь. Торопился, помогал кучеру запрягать лошадей. У кучера дрожали руки и пот катился с лица. В половине шестого пролетка выехала на станцию Ясенки. Спешили, боялись погони…

Диалектика души Теория «непротивления зла насилию» «Чем бы люди не пытались освободиться от насилия, одним только нельзя освободиться от него: насилием» Непротивление злу насилием – не предписание, а открытый, осознанный закон жизни для каждого отдельного человека и для всего человечества – даже для всего живого. (1907, Дневник) (1907, Дневник)

РОДОСЛОВНАЯПрадед Андрей Иванович служил президентом Главного
Московского магистрата.
Его два сына служили Отечеству: Пётр Андреевич – сподвижник
Петра I, Илья Андреевич – офицер Преображенского полка. Он
женился на дочери военного министра Пелагее Николаевне
Горчаковой.

ДЕТСТВО

УЧЁБА

КАВКАЗ И КРЫМСКАЯ ВОЙНА

Литературная деятельность первой половины 1850-х гг.

10. Литературная деятельность второй половины 50-х гг.

11. Педагогическая деятельность

12. Жизненная и творческая зрелость (1860-1870-е годы)

13. ДУХОВНЫЙ КРИЗИС

14. Литературная деятельность 1880-1890 годов

15. СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

16. Софья Андреевна в Ясной Поляне на долгие годы становится ключницей-экономкой, секретарём своего мужа, воспитателем детей и хранительницей

17.

18. Последние годы.

19.

Мне так необходимо было тогда верить, чтобы жить, что я бессознательно скрывал от себя противоречия и неясности вероучения. Но это осмысливание обрядов имело предел. Если ектения все яснее и яснее становилась для меня в главных своих словах, если я объяснял себе кое-как слова: «и Владычицу нашу Пресвятую Богородицу и всех святых, помянувши, сами себе, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим», - если я объяснял частое повторение молитв о царе и его родных тем, что они более подлежат искушению, чем другие, и потому более требуют молитв, то молитвы о покорении под нози врага и супостата, если я их объяснял тем, что враг есть зло, - молитвы эти и другие, как херувимская и все таинство проскомидии или «взбранной воеводе» и т.п., почти две трети всех служб, - или вовсе не имели объяснений, или я чувствовал, что я, подводя им объяснения, лгу и тем совсем разрушаю свое отношение к Богу, теряя совершенно всякую возможность веры.
То же я испытывал при праздновании главных праздников. Помнить день субботний, т.е. посвятить один день на обращение к Богу, мне было понятно. Но главный праздник был воспоминание о событии воскресения, действительность которого я не мог себе представить и понять. И этим именем воскресенья назывался еженедельно празднуемый день. И в эти дни совершалось таинство евхаристии, которое было мне совершенно непонятно. Остальные все двенадцать праздников, кроме Рождества, были воспоминания о чудесах, о том, о чем я старался не думать, чтобы не отрицать: Вознесение, Пятидесятница, Богоявление, Покров и т.д. При праздновании этих праздников, чувствуя, что приписывается важность тому самому, что для меня составляет самую обратную важность, я или придумывал успокоивавшие меня объяснения, или закрывал глаза, чтобы не видать того, что соблазняет меня.
Сильнее всего это происходило со мною при участии в самых обычных таинствах, считаемых самыми важными: крещении и причастии. Тут не только я сталкивался с не то что непонятными, но вполне понятными действиями: действия эти казались мне соблазнительными, и я был поставляем в дилемму - или лгать, или отбросить.
Никогда не забуду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет. Службы, исповедь, правила - все это было мне понятно и производило во мне радостное сознание того, что смысл жизни открывается мне. Самое причастие я объяснял себе как действие, совершаемое в воспоминание Христа и означающее очищение от греха и полное восприятие учения Христа. Если это объяснение и было искусственно, то я не замечал его искусственности. Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, простым робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих пороках, так радостно было сливаться мыслями с стремлениями отцов, писавших молитвы правил, так радостно было единение со всеми веровавшими и верующими, что я и не чувствовал искусственности моего объяснения. Но когда я подошел к царским дверям и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное тело и кровь, меня резнуло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это - жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера.
Но я теперь позволяю себе говорить, что это было жестокое требование, тогда же я и не подумал этого, - мне только было невыразимо больно. Я уже не был в том положении, в каком я был в молодости, думая, что все в жизни ясно; я пришел ведь к вере потому, что, помимо веры, я ничего, наверное ничего, не нашел, кроме погибели, поэтому откидывать эту веру нельзя было, и я покорился. И я нашел в своей душе чувство, которое помогло мне перенести это. Это было чувство самоунижения и смирения. Я смирился, проглотил эту кровь и тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесен. И, зная вперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз.
Я продолжал точно так же исполнять обряды церкви и все еще верил, что в том вероучении, которому я следовал, была истина, и со мною происходило то, что теперь мне ясно, но тогда казалось странным.
Слушал я разговор безграмотного мужика-странника о Боге, о вере, о жизни, о спасении, и знание веры открылось мне. Сближался я с народом, слушая его суждения о жизни, о вере, и я все больше и больше понимал истину. То же было со мной при чтении Четьи-Минеи и Прологов; это стало любимым моим чтением. Исключая чудеса, смотря на них как на фабулу, выражающую мысль, чтение это открывало мне смысл жизни. Там были жития Макария Великого, Иоасафа-царевича (история Будды), там были слова Иоанна Златоуста, слова о путнике в колодце, о монахе, нашедшем золото, о Петре-мытаре; там - история мучеников, всех заявлявших одно, что смерть не исключает жизни; там - история и спасшихся безграмотных, глупых и не знающих ничего об учениях церкви.
Но стоило мне сойтись с учеными верующими или взять их книги, как какое-то сомнение в себе, недовольство, озлобление спора возникали во мне, и я чувствовал, что я, чем больше вникаю в их речи, тем больше отдаляюсь от истины и иду к пропасти.

XV

Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину, в ту истину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде.
Так я жил года три, и первое время, когда я как оглашенный только понемногу приобщался к истине, только руководимый чутьем шел туда, где мне казалось светлее, эти столкновения менее поражали меня. Когда я не понимал чего-нибудь, я говорил себе: «Я виноват, я дурен». Но чем больше я стал проникаться теми истинами, которым я учился, чем более они становились основой жизни, тем тяжелее, разительнее стали эти столкновения и тем резче становилась та черта, которая есть между тем, чего я не понимаю, потому что не умею понимать, и тем, чего нельзя понять иначе, как солгав перед самим собою.
Несмотря на эти сомнения и страдания, я еще держался православия. Но явились вопросы жизни, которые надо было разрешить, и тут разрешение этих вопросов церковью противное самым основам той веры, которою я жил, окончательно заставило меня отречься от возможности общения с православием. Вопросы эти были, во-первых, отношение церкви православной к другим церквам - к католичеству и к так называемым раскольникам. В это время, вследствие моего интереса к вере, я сближался с верующими разных исповеданий: католиками, протестантами, старообрядцами, молоканами и др. И много я встречал из них людей нравственно высоких и истинно верующих. Я желал быть братом этих людей. И что же? - То учение, которое обещало мне соединить всех единою верою и любовью, это самое учение в лице своих лучших представителей сказало мне, что это все люди, находящиеся во лжи, что то, что дает им силу жизни, есть искушение дьявола и что мы одни в обладании единой возможной истины. И я увидал, что всех, не исповедующих одинаково с нами веру, православные считают еретиками, точь-в-точь так же, как католики и другие считают православие еретичеством; я увидал, что ко всем, не исповедующим внешними символами и словами свою веру так же, как православие, - православие, хотя и пытается скрыть это, относится враждебно, как оно и должно быть, во-первых, потому, что утверждение о том, что ты во лжи, а я в истине, есть самое жестокое слово, которое может сказать один человек другому, и, во-вторых, потому, что человек, любящий детей и братьев своих, не может не относиться враждебно к людям, желающим обратить его детей и братьев в веру ложную. И враждебность эта усиливается по мере большего знания вероучения. И мне, полагавшему истину в единении любви, невольно бросилось в глаза то, что самое вероучение разрушает то, что оно должно произвести.
Соблазн этот до такой степени очевиден, до такой степени нам, образованным людям, живавшим в странах, где исповедуются разные веры, и видавшим то презрительное, самоуверенное, непоколебимое отрицание, с которым относится католик к православному и протестанту, православный к католику и протестанту и протестант к обоим, и такое же отношение старообрядца, пашковца, шекера и всех вер, что самая очевидность соблазна в первое время озадачивает. Говоришь себе: да не может же быть, чтобы это было так просто, и все-таки люди не видали бы того, что если два утверждения друг друга отрицают, то ни в том, ни в другом нет той единой истины, какою должна быть вера. Что-нибудь тут есть. Есть какое-нибудь объяснение, - и я думал, что есть, и отыскивал это объяснение, и читал все, что мог, по этому предмету, и советовался со всеми, с кем мог. И не получал никакого объяснения, кроме того же самого, по которому сумские гусары считают, что первый полк в мире Сумский гусарский, а желтые уланы считают, что первый полк в мире - это желтые уланы. Духовные лица всех разных исповеданий, лучшие представители из них, ничего не сказали мне, как только то, что они верят, что они в истине, а те в заблуждении, и что все, что они могут, это молиться о них. Я ездил к архимандритам, архиереям, старцам, схимникам и спрашивал, и никто никакой попытки не сделал объяснить мне этот соблазн. Один только из них разъяснил мне все, но разъяснил так, что я уж больше ни у кого не спрашивал.
Я говорил о том, что для всякого неверующего, обращающегося к вере (а подлежит этому обращению все наше молодое поколение), этот вопрос представляется первым: почему истина не в лютеранстве, не в католицизме, а в православии? Его учат в гимназии, и ему нельзя не знать, - как этого не знает мужик, - что протестант, католик так же точно утверждают единую истинность своей веры. Исторические доказательства, подгибаемые каждым исповеданием в свою сторону, недостаточны. Нельзя ли, - говорил я, - выше понимать учение, так, чтобы с высоты учения исчезали бы различия, как они исчезают для истинно верующего? Нельзя ли идти дальше по тому пути, по которому мы идем с старообрядцами? Они утверждали, что крест, аллилуйя и хождение вокруг алтаря у нас другие. Мы сказали: вы верите в Никейский Символ, в семь таинств, и мы верим. Давайте же держаться этого, а в остальном делайте, как хотите. Мы соединились с ними тем, что поставили существенное в вере выше несущественного. Теперь с католиками нельзя ли сказать: вы верите в то-то и то-то, в главное, а по отношению к filioque и папе делайте, как хотите. Нельзя ли того же сказать и протестантам, соединившись с ними на главном? Собеседник мой согласился с моей мыслью, но сказал мне, что такие уступки произведут нарекания на духовную власть в том, что она отступает от веры предков, и произведут раскол, а призвание духовной власти - блюсти во всей чистоте греко-российскую православную веру, переданную ей от предков.
И я все понял. Я ищу веры, силы жизни, а они ищут наилучшего средства исполнения перед людьми известных человеческих обязанностей. И, исполняя эти человеческие дела, они и исполняют их по-человечески. Сколько бы ни говорили они о своем сожалении о заблудших братьях, о молитвах о них, возносимых у престола Всевышнего, - для исполнения человеческих дел нужно насилие, и оно всегда прилагалось, прилагается и будет прилагаться. Если два исповедания считают себя в истине, а друг друга во лжи, то, желая привлечь братьев к истине, они будут проповедовать свое учение. А если ложное учение проповедуется неопытным сынам церкви, находящейся в истине, то церковь эта не может не сжечь книги, не удалить человека, соблазняющего сынов ее. Что же делать с тем, горящим огнем ложной, по мнению православия, веры сектантом, который в самом важном деле жизни, в вере, соблазняет сынов церкви? Что же с ним делать, как не отрубить ему голову или не запереть его? При Алексее Михайловиче сжигали на костре, т.е. по времени прилагали высшую меру наказания; в наше время прилагают тоже высшую меру - запирают в одиночное заключение. И я обратил внимание на то, что делается во имя вероисповедания, и ужаснулся, и уже почти совсем отрекся от православия.
Второе отношение церкви к жизненным вопросам было отношение ее к войне и казням.
В это время случилась война в России. И русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры. И не только эти убийства на войне, но во время тех смут, которые последовали за войной, я видел членов церкви, учителей ее, монахов, схимников, которые одобряли убийство заблудших беспомощных юношей. И я обратил внимание на все то, что делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся.

XVI

И я перестал сомневаться, а убедился вполне, что в том знании веры, к которому я присоединился, не все истина. Прежде я бы сказал, что все вероучение ложно; но теперь нельзя было этого сказать. Весь народ имел знание истины, это было несомненно, потому что иначе он бы не жил. Кроме того, это знание истины уже мне было доступно, я уже жил им и чувствовал всю его правду; но в этом же знании была и ложь. И в этом я не мог сомневаться. И все то, что прежде отталкивало меня, теперь живо предстало передо мною. Хотя я и видел то, что во всем народе меньше было той примеси оттолкнувшей меня лжи, чем в представителях церкви, - я все-таки видел, что и в верованиях народа ложь примешана была к истине.
Но откуда взялась ложь и откуда взялась истина? И ложь и истина переданы тем, что называют церковью. И ложь и истина заключаются в предании, в так называемом Священном Предании и Писании.
И волей-неволей я приведен к изучению, исследованию этого писания и предания, - исследованию, которого я так боялся до сих пор.
И я обратился к изучению того самого богословия, которое я когда-то с таким презрением откинул как ненужное. Тогда оно казалось мне рядом ненужных бессмыслиц, тогда со всех сторон окружали меня явления жизни, казавшиеся мне ясными и исполненными смысла; теперь же я бы и рад откинуть то, что не лезет в здоровую голову, но деваться некуда. На этом вероучении зиждется, или, по крайней мере, неразрывно связано с ним, то единое знание смысла жизни, которое открылось мне. Как ни кажется оно мне дико на мой старый твердый ум, это - одна надежда спасения. Надо осторожно, внимательно рассмотреть его, для того чтобы понять его, даже и не то, что понять, как я понимаю положение науки. Я этого не ищу и не могу искать, зная особенность знания веры. Я не буду искать объяснения всего. Я знаю, что объяснение всего должно скрываться, как начало всего, в бесконечности. Но я хочу понять так, чтобы быть приведенным к неизбежно необъяснимому: я хочу, чтобы все то, что необъяснимо, было таково не потому, что требования моего ума неправильны (они правильны, и вне их я ничего понять не могу), но потому, что я вижу пределы своего ума. Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось мне как необходимость разума же, а не как обязательство поверить.
Что в учении есть истина, это мне несомненно; но несомненно и то, что в нем есть ложь, и я должен найти истину и ложь и отделить одно от другого. И вот я приступил к этому. Что я нашел в этом учении ложного, что я нашел истинного и к каким выводам я пришел, составляет следующие части сочинения, которое, если оно того стоит и нужно кому-нибудь, вероятно, будет когда-нибудь и где-нибудь напечатано.
1879 г.
* * *
Это было написано мною три года тому назад. Эти части будут напечатаны.
Теперь, пересматривая это и возвращаясь к тому ходу мысли и к тем чувствам, которые были во мне, когда я все это переживал, я на днях увидал сон. Сон этот выразил для меня в сжатом образе все то, что я пережил и описал, и потому думаю, что и для тех, которые поняли меня, описание этого сна освежит, уяснит и соберет в одно все то, что так длинно рассказано на этих страницах. Вот этот сон:
Вижу я, что лежу на постели. И мне ни хорошо, ни дурно, я лежу на спине. Но я начинаю думать о том, хорошо ли мне лежать; и что-то, мне кажется, неловко ногам: коротко ли, неровно ли, но неловко что-то; я пошевеливаю ногами и вместе с тем начинаю обдумывать, как и на чем я лежу, чего мне до тех пор не приходило в голову. И, наблюдая свою постель, я вижу, что лежу на плетеных веревочных помочах, прикрепленных к бочинам кровати. Ступни мои лежат на одной такой помочи, голени - на другой, ногам неловко. Я почему-то знаю, что помочи эти можно передвигать. И движением ног отталкиваю крайнюю помочу под ногами. Мне кажется, что так будет покойнее. Но я оттолкнул ее слишком далеко, хочу захватить ее ногами, но с этим движеньем выскальзывает из-под голеней и другая помоча, и ноги мои свешиваются. Я делаю движение всем телом, чтобы справиться, вполне уверенный, что я сейчас устроюсь; но с этим движением выскальзывают и перемещаются подо мной еще и другие помочи, и я вижу, что дело совсем портится: весь низ моего тела спускается и висит, ноги не достают до земли. Я держусь только верхом спины, и мне становится не только неловко, но отчего-то жутко. Тут только я спрашиваю себя то, чего мне прежде и не приходило в голову. Я спрашиваю себя: где я и на чем я лежу? И начинаю оглядываться и прежде всего гляжу вниз, туда, куда свисло мое тело и куда, я чувствую, что должен упасть сейчас. Я гляжу вниз и не верю своим глазам. Не то что я на высоте, подобной высоте высочайшей башни или горы, а я на такой высоте, какую я не мог никогда вообразить себе.
Я не могу даже разобрать - вижу ли я что-нибудь там, внизу, в той бездонной пропасти, над которой я вишу и куда меня тянет. Сердце сжимается, и я испытываю ужас. Смотреть туда ужасно. Если я буду смотреть туда, я чувствую, что я сейчас соскользну с последних помочей и погибну. Я не смотрю, но не смотреть еще хуже, потому что я думаю о том, что будет со мной сейчас, когда я сорвусь с последних помочей. И я чувствую, что от ужаса я теряю последнюю державу и медленно скольжу по спине ниже и ниже. Еще мгновенье, и я оторвусь. И тогда приходит мне мысль: не может это быть правда. Это сон. Проснись. Я пытаюсь проснуться и не могу. Что же делать, что же делать? спрашиваю я себя и взглядываю вверх. Вверху тоже бездна. Я смотрю в эту бездну неба и стараюсь забыть о бездне внизу, и, действительно, я забываю. Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня; бесконечность вверху притягивает и утверждает меня. Я так же вишу на последних, не выскочивших еще из-под меня помочах над пропастью; я знаю, что вишу, но я смотрю только вверх, и страх мой проходит. Как это бывает во сне, какой-то голос говорит: «Заметь это, это оно!» - и я гляжу все дальше и дальше в бесконечность вверху и чувствую, что я успокаиваюсь, помню все, что было, и вспоминаю, как это все случилось: как я шевелил ногами, как я повис, как я ужаснулся и как спасся от ужаса тем, что стал глядеть вверх. И я спрашиваю себя: ну, а теперь что же, я вишу все так же? И я не столько оглядываюсь, сколько всем телом своим испытываю ту точку опоры, на которой я держусь. И вижу, что я уж не вишу и не падаю, а держусь крепко. Я спрашиваю себя, как я держусь, ощупываюсь, оглядываюсь и вижу, что подо мной, под серединой моего тела, одна помоча, и что, глядя вверх, я лежу на ней в самом устойчивом равновесии, что она одна и держала прежде. И тут, как это бывает во сне, мне представляется тот механизм, посредством которого я держусь, очень естественным, понятным и несомненным, несмотря на то, что наяву этот механизм не имеет никакого смысла. Я во сне даже удивляюсь, как я не понимал этого раньше. Оказывается, что в головах у меня стоит столб, и твердость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому тонкому столбу не на чем. Потом от столба проведена петля как-то очень хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле серединой тела и смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Все это мне было ясно, и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни.
И я проснулся.
1882 г.